Папа пересталъ восторгаться революціей, рѣдко и неохотно выѣзжалъ на совѣщанія своей партіи, почти все свободное время проводилъ у себя въ кабинетѣ, много курилъ, читалъ газеты и озабоченный, задумчивый, по цѣлымъ часамъ шагалъ изъ угла въ уголъ.
Наконецъ, однажды, когда за обѣдомъ зашла рѣчь о «великой, безкровной», о рабочихъ и солдатскихъ депутатахъ, о Керенскомъ, папа, побагровѣвъ, съ ожесточеніемъ крикнулъ:
— Сволочи!
И сорвавъ съ груди салфетку, папа скомкалъ и бросилъ ее на столъ, а самъ вскочилъ и тяжело дыша, весь красный, сталъ не просто ходить, а бѣгать по комнатѣ, заложивъ руки за спину.
Всѣ были поражены, почти въ ужасѣ. Никто никогда не слыхалъ отъ папы такихъ грубыхъ словъ.
Мама даже сдѣлала ему по-англійски замѣчаніе, напомнивъ на присутствіе въ комнатѣ дѣтей.
Папа, немного успокоившись, но съ озабоченнымъ видомъ остановился у стола и, ни къ кому не обращаясь, ни на кого не глядя и, видимо, отвѣчая только на свои тяжелыя, тревожныя думы, вдругъ произнесъ:
— Да нѣтъ, не погубятъ они Россію! Куда ее, матушку, погубить?! Протяжэ-энная, могучая, и страшная она. Хотя народъ... дрянь, пропойца и... христопродавецъ. Не знали мы народа, не знали. Боюсь, какъ бы не проиграли войну. Ну да все какъ-нибудь «образуется».
И папа ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
Слова отца глубоко запали въ душу Юрочки.
Какъ-то иными глазами сталъ онъ смотрѣть на революцію и на революціонный народъ.
Еще съ первыхъ дней «свободъ» ему претило, что народъ распоясался, сталъ дерзокъ, нахаленъ и безъ дѣла по цѣлымъ днямъ слонялся по улицамъ. Особенно рѣзала его уши смрадная брань. Но тогда во всѣхъ этихъ безобразіяхъ Юрочка не отдавалъ себѣ отчета. Теперь онъ уже съ нѣкоторой критикой сталъ относиться къ «веливой, безкровной», но, помня слова отца, тоже сталъ думать, что все какъ-нибудь «образуется».
Экзаменовъ въ этомъ году не было, и Юрочку, какъ одного изъ лучшихъ учениковъ, перевели въ 8-й классъ.
Отецъ проводилъ его съ мамой и сестренками въ деревню, а самъ остался въ Москвѣ.
II.
Въ это лѣто деревня измѣнилась до неузнаваемости.
Если прежде мужики вообще мало и неохотно работали, а больше бездѣльничали, пьянствовали, сквернословили и дрались, то теперь они почти совсѣмъ забыли о всякомъ трудѣ, собирались на митинги, кричали о какихъ то будто бы украденныхъ у нихъ правахъ на всю землю и на все, что есть на землѣ. И раньше враждебно относившіеся къ помѣщикамъ и вообще ко всѣмъ мало-мальски зажиточнымъ и образованнымъ людямъ, теперь они лютой злобы своей и непримиримой ненависти уже не скрывали, походя всѣхъ обругивали, грозились всѣхъ немужиковъ извести, перебить, сжечь, все имущество отобрать, у родителей Юрочки крали лѣсъ, травили своимъ скотомъ и лошадьми поля и луга, на глазахъ всѣхъ производили дикія опустошенія въ саду и огородѣ и безпрерывно лѣзли къ мамѣ со всякими наглыми разговорами и нелѣпыми, сумбурными претензіями, всегда нестерпимо дерзкими, грубыми и угрожающими.
Бабы по своей дерзости и злости пожалуй еще превосходили мужиковъ.
Онѣ ругались и неистово кричали по цѣлымъ днямъ.
Управы на мужицкія безобразія у соціалистическаго правительства искать было безполезно. Оно само на заднихъ лапахъ ходило передъ разнузданной чернью и по-заячьи дрожало за свою жалкую призрачную власть.
Мама выбивалась изъ силъ, чтобы слѣдить за правильнымъ веденіемъ большого хозяйства, но въ результатѣ получались одни злостные изъяны, прорухи, безпощадная и безсмысленная порча живого и мертваго инвентаря.
Она часто совѣщалась съ управляющимъ — человѣкомъ знающимъ и добросовѣстнымъ, но который съ возмущеніемъ говорилъ, что руки опускаются отъ невозможности работать, что народъ — хулиганъ, а въ странѣ анархия и ждать чего-либо хорошаго нѣтъ ни малѣйшей надежды.
Мама приказала не принимать больше мужиковъ и бабъ, но иногда они, особенно пьяные, силой врывались къ ней, когда она появлялась на дворѣ или въ паркѣ и каждый разъ послѣ ихъ посѣщеній она горько плакала, говоря:
— Господи! Да вѣдь это не люди, а какія-то бѣшеныя собаки, точно бѣлены объѣлись! Однѣ какія-то нелѣпыя претензіи, грубость, брань и угрозы, угрозы безъ конца. За что? Что дурного мы имъ сдѣлали?! Да какъ они смѣютъ?! Нѣтъ, я жить дольше здѣсь не могу, не могу. Надо поскорѣе уѣзжать отсюда, а то перебьютъ всѣхъ насъ или сожгутъ живьемъ...
И мама, обливаясь слезами, ломала руки и писала папѣ длинныя письма.
Юрочка сердечно жалѣлъ маму, очень страдалъ за нее, хотѣлъ ей помочь, оградить отъ издѣвательствъ. Несмотря на свою юность, онъ былъ довольно широкоплечъ, любилъ борьбу и спортъ и среди своихъ сверстниковъ выдѣлялся, какъ гимнастъ и силачъ и одинъ разъ собственноручно сильно избилъ и выбросилъ со двора пьянаго мужика, оскорбившаго маму.
Это озадачило мужиковъ и они стали держать себя гораздо приличнѣе, особенно въ присутствіи Юрочки.
Онъ не понималъ, почему мужики стали такъ злы, почему, когда объявили имъ полную свободу и равенство со всѣми, въ поступкахъ ихъ не замѣчается и тѣни благородства, а наоборотъ, они стали еще грубѣе, требовательнѣе и наглѣе, почему они ко всѣмъ тѣмъ, кто выше ихъ по общественному положенію, образованію и достатку, относятся съ такой непримиримой враждебностью, что ни за кѣмъ, кромѣ однихъ себя, не признаютъ права жить?
Раньше Юрочкѣ казалось, что какъ только объявятъ всѣмъ свободу, братство и равенство, такъ сразу всѣ станутъ добрыми и братски будутъ относиться другъ къ другу, а тутъ вышло какъ-будто совсѣмъ наоборотъ.
И Юрочка глазамъ своимъ не вѣрилъ, терялся, и все-таки надѣялся, что это не то, не настоящее, что это какое то недоразумѣніе, которое скоро разсѣется, пройдетъ и пройдетъ сразу, вотъ какъ-нибудь онъ утромъ проснется и все будетъ иное, все измѣнится, всѣ будутъ ласковы, хороши и доброжелательны другъ къ другу.
И первое время онъ ждалъ этого чудеснаго превращенія, но оно не наступало и чѣмъ дальше, тѣмъ было хуже, возмутительнѣе и гаже.
И самъ Юрочка мало-помалу сталъ смотрѣть на мужиковъ съ опаской, а потомъ въ его незлобивомъ, доброжелательномъ сердцѣ начала зарождаться непріязнь къ нимъ.
Однажды, проходя по дорогѣ около своей усадьбы мимо кучки мужиковъ и парней, онъ услышалъ:
— Пожди, дай срокъ. Доберемся и до баръ съ барчатами. Подъ орѣхъ раздѣлаемъ; попили нашей кровушки. Попьемъ и мы ихней.
Сказано это было громко, съ неизбѣжнымъ прибавленіемъ мерзкихъ словъ и видимо, нарочно для того, чтобы Юрочка слышалъ, сказано съ непримиримой враждебностью.
И говорили это не одни парни, а и немолодые мужики, изъ которыхъ кое-кого онъ зналъ, которые
