неоднократно приходили и сами и присылали своихъ бабъ и дѣтей къ мамѣ лечиться, которымъ папа неоднократно помогалъ кому хлѣбомъ, кому деньгами.
Юрочка глубоко, до слезъ былъ обиженъ, оскорбленъ и огорченъ.
Надъ этими словами и особенно надъ тѣмъ непримиримо-злобнымъ тономъ, какимъ они были сказаны, Юрочка много и долго ломалъ голову.
«Что сдѣлали мы имъ дурного? Папа и мама всегда хорошо относились къ нимъ, помогали имъ, заступались за нихъ, когда ихъ кто-нибудь обижалъ, чѣмъ мы виноваты, что мы богаче и образованнѣе ихъ? За что же меня-то и моихъ сестренокъ они ненавидятъ, за что? Вѣдь ни злого, ни худого мы еще не успѣли имъ сдѣлать. Но если бы они могли раскрыть мое сердце, то увидѣли бы, что, кромѣ добра, я ничего никогда не желалъ имъ».
На эти вопросы Юрочка не находилъ отвѣта и сталь избѣгать мужиковъ.
Къ концу лѣта пріѣхалъ въ имѣніе и папа.
Всѣ въ домѣ облегченно вздохнули, до этого всѣ жили, какъ въ осажденной крѣпости.
Папа очень похудѣлъ, постарѣлъ, осунулся, сталъ задумчивъ и раздражителенъ.
Отъ прежняго увлеченія революціей и Керенскимъ не осталось и слѣда.
Революцію онъ считалъ хамскимъ бунтомъ, подстроеннымъ жидами. Керенскаго называлъ негодяемъ, предателемъ, подлымъ, жалкимъ фигляромъ, который ведетъ Россію къ гибели.
— Негодяи, мерзавцы и воры предали и продали Россію жидамъ на выжигу и продолжаютъ продавать оптомъ и врозницу. Теперь вся надежда на генерала Корнилова. Только онъ одинъ можетъ еще поправить наши дѣла. А пока отвратительно, скверно, кажется, дальше идти некуда... И народъ — негодяй, и тупая, злобная скотина. Ему нельзя было давать никакихъ послабленій. Кнутъ, палка и ежевыя рукавицы — только это одно онъ
и признаетъ и только этого онъ и достоинъ. Это — дикій звѣрь какой-то, подлый трусъ, не желающій защищать отечество, воръ, грабитель и убійца. Ну да не все еще пропало. Мы еще сильны. Помогутъ и союзники. Вѣдь имъ невыгодно, что у насъ такой хаосъ, такой кавардакъ.
— Богъ дастъ, все понемногу «образуется»... — съ тяжелымъ вздохомъ добавилъ папа.
III.
Въ среднихъ числахъ августа вся семья возвратилась въ Москву, потому что изъ-за озорства населенія жизнь въ деревнѣ оказалась невыносимой и небезопасной, къ тому же папа спѣшилъ на государственное совѣщаніе.
Юрочка сталъ ходить въ гимназію.
Но школьная жизнь развалилась окончательно. Объ ученіи нечего было и думать.
Гимназисты окунулись въ политику, раздѣлились на партіи и несчастныя дѣти оказались совсѣмъ сбитыми съ толка.
Учителя — одни посѣщали классы мимоходомъ, впопыхахъ, другіе устраивали съ школьниками митинги, разъясняли имъ значеніе «великой, безкровной» революціи и различія между политическими партіями.
Въ воздухѣ нависала гроза.
Черныя тучи на русскомъ небосклонѣ съ каждымъ днемъ все сгущались и мутнѣли.
Русскіе солдаты безъ боя сдали нѣмцамъ Ригу и бѣжали съ фронта.
Генералъ Корниловъ настойчиво требовалъ отъ Керенскаго и Временнаго правительства полноту власти для себя, подчиненія солдатъ офицерамъ и права суда и наказанія вплоть до смертной казни включительно за дезертирство, измѣну и нарушеніе дисциплины.
И правительство, и Керенскій все это обѣщали, но ничего не давали и видимо, не хотѣли давать.
Фронтъ разваливался; офицеры гибли и отъ вражескаго оружія, и отъ звѣрскихъ самосудовъ своихъ же бывшихъ подчиненныхъ; солдаты буйствовали, грабили, воровали частное и казенное имущество и съ оружiемъ въ рукахъ разбѣгались по домамъ дѣлить казенную и помѣщичью землю.
А подъ всероссійскій аккомпаниментъ дезертирства, измѣны, подлости, убійствъ, и воровства глава правительства Керенскій безъ устали произносилъ жалкія, преступныя рѣчи объ углубленіи и завоеваніяхъ революціи.
И вся великая страна представляла собою какіе-то Содомъ и Гоморру болтливости, безумія, низости, разврата и великихъ предательскихъ злодѣяній.
Въ гимназіи, какъ и вездѣ, тоже образовались партіи.
Большая часть гимназистовъ подъ вліяніемъ учителей и революціонныхъ газетъ (тогда всѣ газеты были революціонныя) стояли за душку-Керенскаго, значительно меньшая, да и то несмѣло, за суроваго генерала Корнилова.
Къ послѣднимъ все рѣшительнѣе и рѣшительнѣе склонялся и Юрочка.
По всѣмъ прежнимъ внушеніямъ и симпатіямъ онъ стоялъ за свободу, братство и равенство всѣхъ людей на землѣ. Вѣдь объ этомъ писалось въ «хорошихъ» либеральныхъ книжкахъ, въ «хорошихъ» передовыхъ газетахъ, объ этомъ говорилось въ семьѣ, въ школѣ, у знакомыхъ. Но послѣ собственнаго личнаго опыта въ Москвѣ и, особенно, въ деревнѣ Юрочка сталъ догадываться, что въ дѣйствительности выходитъ не только совсѣмъ не такъ, какъ пишется въ «хорошихъ» книжкахъ, въ «честныхъ» газетахъ и какъ говорится вокругъ, а совсѣмъ наоборотъ.
Провозглашеніе свободъ привело не къ братству, равенству и согласію, а къ разъединенію, враждѣ и крови.
И Юрочку удивляло, какъ же опытные, умные, взрослые люди говорятъ и пишутъ неправду. Неужели они заблуждаются или еще хуже — обманываютъ? Но для чего же?
Юрочка всего этого не понималъ, терялся и сталъ думать, что въ свое время все «образуется», какъ недавно еще говорилъ папа.
Но Юрочка замѣтилъ, что этого слова папа теперь никогда уже не произноситъ, а ходитъ молчаливый, подавленный, часто вздыхаетъ и иногда пристально смотритъ ему, Юрочкѣ, съ особенной какой-то нѣжностью и печалью въ глаза, точно хочетъ что-то сказать и не можетъ.
Юрочка понималъ тяжелое настроеніе папы, но тоже ничего ему не говорилъ. Никому не хотѣлось разбереживать наболѣвшую рану.
И въ домѣ у нихъ, какъ и у всѣхъ знакомыхъ и родныхъ, въ послѣднее время все приникло, опустилось, всѣ ходили озабоченные, удрученные, всѣ чего-то ждали, какого-то несчастія. Даже его маленькія сестренки, обыкновенно шаловливый и бойкія, стали значительно сдержаннѣе.
Послѣ неудачнаго похода войскъ генерала Корнилова на Петроградъ, когда самъ верховный главнокомандующій и его ближайшіе сподвижники были объявлены правитель-ствомъ Керенскаго врагами народа и заключены въ Быховскую тюрьму, казалось, что гроза надъ русской землей вотъ-вотъ должна разразиться.
Всѣ чувствовали, что дальше такъ жить нельзя, что должно произойти что-то рѣшающее и роковое.
Бросившіе фронтъ измѣнники-солдаты, погубившіе флотъ звѣри-матросы, неработавшіе рабочіе и выпущенная Керенскимъ изъ каторогъ и тюремъ любезная сердцу этого «диктатора» преступная чернь не скрывали своей наклонности къ большевизму.
Разбои, грабежи и убійства стали обычнымъ, узаконеннымъ тогдашними властителями явленіемъ. Суда и расправы надъ преступниками никѣмъ не производилось.
