закри-чалъ:
— Вы забываетесь, молодой целовѣкъ! Вы забываете себѣ, съ кѣмъ имѣете дѣло. Я — полномоцной комиссаръ народно-совѣтской власти. Это вамъ не презній царскій режимъ. Что хотѣли себѣ, то и дѣлали. Съ нами шутке плохе. Вы васымъ лознымъ подозрѣніемъ оскорбляете себѣ... цесныхъ агентовъ правительства при исполненіи слузебной обязанностявъ... да...
Іудей брызгалъ слюной и подступалъ къ мальчику все ближе и ближе.
Но возмущенный Юрочка, чувствуя себя правымъ, стоялъ неподвижно, не сводя своего озлобленнаго, упорнаго взгляда съ представителя новой власти и указывая на красноармейцевъ, крикнулъ:
— А вы обыщите ихъ, вотъ этихъ! — онъ прямо указалъ на двухъ воровъ. — Тогда и заступайтесь. Обыщите! Вы пришли обыскивать, а не воровать!
Іудей растерялся.
Глаза его нерѣшительно забѣгали по сторонамъ.
— Обыщите! Обыщите! — зло, упрямо настаивалъ Юрочка.
— Уймите васего сына или кто онъ вамъ... — возмущеннымъ, но значительно пониженнымъ тономъ обратился іудей къ отцу. — Вѣдь это-зе невозмозно... Это-зе гнуснаго клевета. Молодой целовѣкъ мозетъ зе за это пострадать... Я шутить не намѣренъ...
— Положимъ, не клевета... — опустивъ глаза и блѣднѣя, тихо отвѣтилъ папа. — Онъ у меня никогда не лжетъ, да я и самъ...
Но папа не договорилъ.
Іудей сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ послѣднихъ словъ.
Папа моргнулъ Юрочкѣ, чтобы тотъ замолчалъ и вышелъ.
— Вы сами — клеветникъ и.. хамъ, — проворчалъ Юрочка настолько громко, что всѣ слышали и удалился изъ комнаты, крѣпко хлопнувъ дверью, до глубины души возмущенный несправедливостью, наглостью и нахальствомъ.
Ему обидно было за папу. Ему казалось, что папа безъ достаточнаго достоинства и твердости держалъ себя съ грязнымъ, презрѣннымъ жидомъ.
Будь онъ большой, онъ не такъ держалъ бы себя!
Онъ показалъ бы имъ ихъ мѣсто!
Да. И что же это такое? Развѣ папа, милый, добрый, благородный папа обворовалъ, ограбилъ или убилъ кого-нибудь, что къ нему въ квартиру ворвались ночью, всѣхъ перебудили, все перерыли, все перевернули вверхъ дномъ и обворовали... и надъ папой, солиднымъ, уважаемымъ человѣкомъ, генераломъ, распоряжается какой-то презрѣнный жидъ, является полновластнымъ начальникомъ.
Отъ безсилія и раздраженія Юрочка при выходѣ изъ комнаты топнулъ ногой. Онъ терялся и ничего не понималъ.
— Ишь какой змѣенышъ! Какъ хорохорится-то! Изъ молодыхъ да ранній! — шопотомъ замѣтилъ вслѣдъ Юрочкѣ весь отъ волненія вспотѣвшій одинъ изъ красногвардейцевъ, у котораго за голенищей тикали украденные часы.
— Замолчи ужъ. Чего?! — одернулъ его тоже шопотомъ другой, у котораго въ карманѣ шинели топорщились столовыя ложки.
Въ первые дни торжества большевизма на Руси служители его еще скрывали и стыдились своего воровства, боясь отвѣтственности. Открытый грабежъ еще не былъ тогда санкціонированъ декретами преступной самозваной власти воровъ и убійцъ.
Къ перешептывавшимся пододвинулся одинъ изъ рабочихъ съ испитымъ, почти безъ растительности, острымъ лицомъ и серьезными глазами.
— Товарищи, — въ полголоса обратился онъ къ красногвардейцамъ, — это — не порядокъ, что вы присвоили чужія вещи... Ихъ надо немедленно возвратить...
— Это, товарищъ, не ваше дѣло... Вы за это не въ отвѣтѣ... — весь покраснѣвъ и наершившись, зашепталъ укравшій часы — коренастый, съ широкимъ, заросшимъ грязно-рыжими волосами, лицомъ, съ маленькимъ, курносымъ носомъ, красногвардеецъ, по ухваткамъ — наряженный въ шинель, совсѣмъ необломанный мужикъ. — Вы за бужуевъ на хронтѣ свою кровь не лили, а мы лили... То-то...
— Это не по закону, товарищъ, — сурово сдвинув близкосходящіяся къ переносью, подвижныя брови, сказалъ рабочій, неловко зацѣпилъ за коверъ прикладомъ ружья и стукнувъ имъ объ полъ, со вздохомъ отошелъ въ глубину комнаты. — Стыдно, товарищи... А еще представители народно- совѣтской власти... Такъ нельзя...
— Кому нельзя, а намъ можно. Вотъ и весь сказъ... Вы на хронтѣ за буржуевъ свою кровь не лили... — съ азартомъ огрызался курносый, при разговорѣ высоко къ носу выпячивая верхнюю губу и обнажая зубы и десны.
Почти до самаго утра продолжался обыскъ, послѣ котораго не досчитались многихъ мелкихъ вещей.
Іудей съ красногвардейцами забрали много папиныхъ бумагъ и увели съ собою и папу.
Передъ уходомъ папа съ разстроеннымъ лицомъ, торопливо перекрестилъ дѣтей и, прощаясь съ мамой, успѣлъ шепнуть ей:
— Надѣюсь, милая, что меня скоро освободятъ, снимутъ дополнительный допросъ и освободятъ. За мной никакой вины нѣтъ. Не безпокойся.
Юрочка помнилъ, какъ блѣденъ былъ отецъ, какъ дрожали его губы, какъ страненъ и какъ будто чуждъ имъ всѣмъ его затаившійся въ глубинѣ зрачковъ взглядъ.
Прекрасные голубые глаза мамы стали огромными, совсѣмъ свѣтлыми и прозрачными.
Она не сводила своего испуганнаго, неподвижнаго взгляда съ лица папы, пока за нимъ не закрылась дверь.
Юрочка безотчетно проводилъ отца по освѣщенной лѣстницѣ и стоялъ съ стѣсненнымъ сердцемъ на подъѣздѣ до тѣхъ поръ, пока папа и конвоировавшіе его красноармейцы съ комиссаромъ не скрылись въ темнотѣ скудно-освѣщенной улицы.
— Ну, товарищъ, идите спать. Пора тушить елестричество... — услышалъ Юрочка за спиной знакомый голосъ.
Юрочка оглянулся.
Сзади него, въ открытыхъ дверяхъ, съ накинутымъ на плечи пальто, въ одномъ бѣльѣ и въ опоркахъ на босу ногу стоялъ старый швейцаръ Еремѣй.
— Какой я тебѣ товарищъ? И что ты глупости городишь, Еремѣй? Какъ тебѣ не стыдно? — съ досадой проворчалъ Юрочка.
— Э-эхъ, Юрій Степанычъ, это я такъ только для порядка, значитъ. Теперича ничего не разберешь, — наклоняясь къ Юрочкѣ, говорилъ онъ, одной рукой закрывая двери, толстыми пальцами другой прихвативъ обѣ расходящіяся полы пальто. — Только думаю я такъ, теперь
своимъ, значитъ, умомъ, ничего добраго не выйдетъ. — И понижая голосъ до шопота, спросилъ: — Это куда же папу-то вашего повели? Такого хорошего господина, чуть што не губернатора и какъ арестанца, а?
— Не знаю.., Допросъ какой-то снимаютъ.
— Та-акъ. Гм. На народный судъ, значитъ?
— Какой тамъ народный судъ?! — съ возмущеніемъ воскликнулъ Юрочка. — Вломился жидъ, отвратительный, вонючій и съ нимъ шесть воровъ. Обокрали...
— Тсс... малой, полегче... — покровительственно зашепталъ Еремѣй. — Я-то ничаво. А ежели кто другой услышитъ, бѣда, донесетъ. Теперича тутъ и у стѣнъ ухи. Энтотъ-то жидюга-то, что теперя въ комиссарахъ ходить, вѣдь это Мошка Пельтиновичъ, самый што ни на есть послѣдній человѣкъ, прежде въ худыхъ такихъ заведеніяхъ, куды пьяные по ночамъ къ барышнямъ ѣздютъ, на хвартапьянахъ игралъ, а потомъ какъ начальство, значитъ, позакрывало эти веселые дома, онъ чортъ знаетъ чѣмъ на Сухаревкѣ перебивался, всякой дрянью торговалъ,
