не пускали, и рана все не подживала, а сегодня увидѣлъ на походѣ своихъ и рѣшилъ, крышка, больше не могу... надоѣло валяться въ обозѣ, надо къ своимъ...
— Ну пойдемъ въ хату... Впрочемъ, нѣтъ, тамъ народа много, лучше сюда, ко мнѣ. Я тутъ расположился вмѣстѣ съ курами. Сосѣдство не важное, ну да ничего, на одну ночь можно. Завтра насъ опять куда-то двинутъ. Тутъ у меня и все мое имущество...
Онъ провелъ Юрочку въ глубину двора, подъ навѣсъ открытаго сарая, къ плетневой стѣнкѣ котораго въ одномъ углу среди мусора были прислонены бороны съ желѣзными зубьями, служившія по ночамъ нашестями для куръ, о чемъ свидѣтельствовали оставленные птицами цѣлыя кучи самыхъ недвусмысленныхъ слѣдовъ...
Въ противоположномъ углу за сложенными другъ на другѣ чуть не до самаго верха дровнями и за сломанной телѣгой безъ колесъ было брошено нѣсколько обмолоченныхъ пшеничныхъ сноповъ. На нихъ лежали шинель, кожаная куртка, шерстяная рубаха и сумка Волошинова, а къ стѣнѣ была прислонена винтовка.
— Вотъ и квартира моя. Давай твою винтовку. Поставимъ вмѣстѣ. Раздѣвайся.
Пока Юрочка снималъ свою шинeль, Волошиновъ прислонилъ къ стѣнѣ рядомъ съ своимъ юрочкино ружье.
Солнце далеко уже свернуло съ полдень; черныя тѣни удлиннялись. но въ застоявшемся, безвѣтрянномъ воздухѣ было жарко и душно.
Казалось, Волошиновъ не могъ наглядѣться на своего друга, такъ онъ былъ радъ.
— Ну, разсказывай, Юра.
— А гдѣ же наши?
— Кто? — переспросилъ Волошиновъ.
— Ну Андрюша? Вѣдь помнишь, онъ всегда съ нами вмѣстѣ останавливался...
Волошиновъ сѣлъ на снопы и закуривая крученку, взглянувъ снизу вверхъ на Юрочку, измѣнившимся голосомъ сказалъ:
— Да развѣ ты не знаешь?
— Что?
— Что Андрюша убитъ?
— Когда? — воскликнулъ Юрочка.
— Давно, — протянулъ Волошиновъ, гася зажигалку и опуская глаза. — Его нашли послѣ боя на улицѣ въ Екатеринодарѣ... и недалеко отъ меня. Я и не видѣлъ, какъ его убило. Лежалъ на спинѣ... наповалъ разрывной пулей въ грудь... — Помолчавъ, онъ добавилъ: — Я любилъ этого мальчика. Такой стойкій и безотвѣтный былъ. Куда его ни пошли, все сдѣ-лаетъ.
— А Дукмасовъ?
— И о немъ ничего не знаешь?
— Да говори... — застывъ на мѣстѣ, тихо, нетерпѣливо промолвилъ Юрочка, чувствуя, какъ вся кровь приливала у него къ сердцу.
— Ему осколкомъ гранаты перебило позвонки въ Гначбау. Тамъ его вмѣстѣ съ другими тяжелоранеными и бросили... Онъ не хотѣлъ ни за что оставаться... Его пристрѣлили свои...
— Какъ? — съ затаеннымъ дыханіемъ переспросилъ Юрочка, большими глазами глядя на Волошинова.
— Что жъ ты удивляешься. Юра? — продолжалъ разсказчикъ, почему-то избѣгая взгляда своего друга и упавшимъ голосомъ продолжалъ: — Тамъ много нашихъ раненыхъ свои пристрѣлили, чтобы избавить отъ мукъ и издѣвательствъ красныхъ. Что же, ихъ бросали... Они сами умоляли объ этомъ и Дукмасовъ умолялъ... Ну, его и прикончили. Тамъ братъ брата разстрѣливалъ... Вѣдь всѣ у насъ уже знали, какъ большевики мучали и убивали
нашихъ раненыхъ въ Елизаветинской. Тамъ даже доктора и двухъ сестеръ замучали и зарубили топорами, третья сестра, помнишь, милая такая и красавица, Александра Павловна, какъ-то нечаянно уцѣлѣла. Большевики спохватились, пришли убивать, но ее спрятали, а она отъ всѣхъ ужасовъ сошла съ ума...
Юрочка онѣмѣлъ.
Послѣ недолгаго молчанія Волошиновъ снова заговорилъ.
— Какой храбрый и твердый, какъ желѣзо, былъ Дукмасовъ и все молчкомъ, а на видъ водой не замутитъ, нѣжный, женственный. Помнишь, какъ мы изводили его тѣмъ, что онъ — переряженная дѣвочка...
— А Матвѣевъ, Балабинъ, Агаповъ? — весь блѣднѣя, спрашивалъ Юрочка.
— Матвѣева зарубили топорами въ Елизаветинской, Балабина бросили въ Дядьковс-кой... У него одна нога оторвана... Агаповъ раненъ въ голову подъ Екатеринодаромъ, теперь въ обозѣ.
Затягиваясь дымомъ папиросы, Волошиновъ разсказалъ дальше, какъ на его глазахъ голосистому донскому соловью партизанскаго хора Кастрюкову подъ Екатеринодаромъ снарядомъ оторвало обѣ ноги, и онъ, ползая на рукахъ, умеръ на улицѣ отъ потери крови. Потомъ разсказчикъ сообщилъ Юрочкѣ про смерть и раненія другихъ знакомыхъ имъ партизанъ.
— Кто же изъ нашихъ старыхъ остался? — не поднимая головы, и опускаясь на солому рядомъ съ Волошиновымъ, тихо спросилъ Юрочка.
— Въ нашемъ отдѣленіи только ты да я! — коротко отвѣтилъ тотъ и прибавилъ: — все новые, собираютъ «съ бора да съ сосенки» и не тѣ, Юра, что были, совсѣмъ не тѣ. Того прежняго духа нѣтъ, хотя дерутся не дурно, но далеко не такъ... нѣтъ, не такъ... не по- прежнему. для __________www.elan-kazak.ru
Юрочка былъ потрясенъ.
Онъ зналъ, что у партизанъ были большія потери, но никакъ не ожидалъ, что въ ихъ рядахъ получилось чуть ли не поголовное опустошеніе.
Юноши долго сидѣли молчаливые и задумчивые, Волошиновъ сосредоточенно курилъ, а Юрочка, ничего не замѣчая передъ собой, машинально обкусывалъ соломинку за соломин-кой.
— Знаешь, Юра, — затянувшись нѣсколько разъ, прервалъ молчаніе Волошиновъ. — Я вотъ сколько ни думаю, а все вспоминаю покойнаго Нефедова... его слова...
Юрочка едва перевелъ духъ.
Волошиновъ продолжалъ:
— Я же тебѣ говорилъ, что тамъ всѣхъ нащихъ раненыхъ съ сестрами и съ докторомъ порубили, помучавъ и поиздѣвавшись надъ ними всласть... — При послѣднихъ словахъ глаза его вспыхнули грознымъ негодованіемъ. — Одно хорошо, жилъ Нефедовъ героемъ, орломъ, такъ поорлиному и умеръ. Настоящій партизанъ! Передъ смертью красные, должно быть, на посмѣшище заставили его рѣчь говорить! Такъ онъ насказалъ имъ такого чорта въ стулѣ, ну и про жидовъ упомянулъ, что даже этихъ толстокожихъ гадовъ пронялъ, рты разинули, а подъ конецъ комиссару въ самую харю плюнулъ! Ну, товарищи мигомъ разорвали его на клочки...
— Кто это тебѣ разсказывалъ?
— Елизаветинскіе казаки сбѣжали послѣ этого къ намъ и присоединились къ арміи уже подъ Гначбау. Одинъ изъ казаковъ все видѣлъ, все на его глазахъ происходило, а Нефедова и Александру Павловну онъ лично зналъ.
— Кто же изъ старыхъ офицеровъ у насъ остался?
— Никого нѣтъ. Всѣ убиты или переранены. Въ другихъ ротахъ кое-кто уцѣлѣлъ, а у насъ всѣ новые. Да роту ты не узнаешь. Вся новая.
Юрочка растерянно помолчалъ.
