тайному ремеслу юного княжича Василия Голобородко. В то время отрок Василий жил в имении своего родственника и опекуна князя Ивана Никитовича Сорвиголовы — да-да, в старые времена водились на Руси и такие фамилии. Надо сказать, сей Сорвиголова получил свою разудалую фамилию в награду от «Самой» — дочери Петра Великого, императрицы Елизаветы Петровны, правившей в России несколько десятилетий назад. «Сама» была женщина добрейшего и веселого нрава, верила чуть не любому, приближала к себе за красоту, стать и прочие умения в «мужских делах». А еще обожала наряды, в день переодевала по два десятка платьев и очень любила наряжаться в платья мужеского пола. Чуть не каждую неделю устраивала у себя во дворце «машкерады», на которые дамы обязаны были являться в мужской одежде, а кавалеры в женской. Сначала все пили, веселились, ну а потом шло «горяченькое» — парочки объединялись да и разбегались «погорячиться — погонять кровь в жилушках». Вот на тех «машкерадах» и прославился Иван Никитович, получивший фамилию Сорвиголова. Видно, умел горячить императорскую кровь особыми способами, так что в придачу к фавору были пожалованы ему и земли, и имения, и даже отданы под опеку все владения и богатства малолетнего родича Васи Голобородко, оставшегося к тому времени без родителей.
Сорвиголова свое прозвание полностью оправдывал в одном — в особом умении просаживать все доходы от всех подопечных имений. Так что когда Василию сравнялось четырнадцать годков, он понял, еще чуть-чуть и получит после сорвиголовской опеки не богатство родительское с имениями, а одни жалкие остатки. Вот тогда-то юный княжич и решил: пора принимать меры.
Да только какие? Пока дяденька у императрицы Елизаветы в фаворе, ничего сделать нельзя — ничему она не поверит. Вот и начал умный Васенька собирать компрометирующие бумажки на дяденьку, тайком взламывая запоры его секретера, читая письма, умело вскрывая дядюшкин бювар на замочках. Из бумажек явилось невероятное! Сорвиголова, оказывается, уже давно, всячески веселя любимую царицу, в письмах и бумагах величал ее «своенравной кобылой», «стареющей красоткой» да еще и «дочкой портомойки». Все эти сведения умный Вася враз довел до царицы. Ту особливо поразила не «своенравная кобыла», а «дочь портомойки». Как известно, матушка Елизаветы, супруга Петра I — Екатерина по первоначалу действительно служила портомойкой, то есть прачкой, стирала русским солдатам белье. Но по прошествии времени воспоминания об этом стало самой что ни на есть ужасающей государственной изменой. Так что дяденьку Сорвиголову разжаловали по всем статьям, отняли имения и имущество и передали все в ловкие руки юного князя Василия Андреевича Голобородко. Тот взялся за дела весьма ловко — мгновенно втерся в доверие к царице. Поплакался на опостылевшую сиротскую долю, а сердобольная Елизавета и пожалела, к себе приблизила.
Молодой человек оказался смышлен — едва при дворе появилась юная цесаревна Екатерина, жена наследника, Голобородко и с ней свел добрые отношения. В аманты не набивался: во-первых, лет на десять старше был, во-вторых, знал: фавориты сменяются, друзья остаются. Ну а уж когда Екатерина на трон взошла, стал Василий Голобородко ей «тонкие услуги» оказывать. Умел он тайно в жилища екатерининских фаворитов-амантов пробираться и компрометирующие их документики добывать. Никакие замки устоять перед ним не могли. Так что Екатерина Великая вполне могла над фаворитами величие свое проявлять. Объясняла, что знает, мол, про их проделки да провинности, но простит за усердие. Фавориты усердствовали, государыня их «мелкие грешки» величайше прощала и миловала. Голобородко же за раскрытие сих грешков по карьерной лесенке быстро взбирался. Сейчас вот на весьма высокой ступеньке примостился — в должности личного статс-секретаря императрицы. Деньги, почет, связи, царские милости. Чего еще надо?
Любви, вишь ли, захотелось! И чьей? Строптивицы Лизки Невской. Ну разве мало ему разлюбезной Катерины Барановой? Та готова в любой момент утешить сиятельного князя. Да и любая другая сценическая девица рада была бы его вниманию. А ему, дураку, ершистую Лизку подавай! Выдрать бы ее для острастки — по голому розовому задику тонким прутом — раз, два, да с оттяжечкой, чтоб лиловые круги кровоподтеков на розовых ляжках остались. Потом бы эти круги душистым маслицем мазать, рукой эдак округло проводя, чтобы Лизка вздрагивала, вздыхала да, трепеща, просила прощения…
Как же — выпорешь ее! Она ныне — императорская крестница. А ну как «Самой» пожалуется! А тут еще объявила — я, мол, Сашку Горюнова люблю. Ну зачем ей актеришка, коли сам князь по ней, дуре, сохнет?! Нет, вот, люблю, и все! В другой-то раз Голобородко сослал бы мальчишку в штрафную роту, там бы и запороли до смерти. Но с воспитанником графа Шувалова так не поступишь. Шувалов тоже в любимчиках у Екатерины ходит. Ох, и к чему ей столько любимчиков-то?! Видишь ли, образованный Шувалов, знающий все европейские языки, для императрицы старинные рукописи по всем странам отыскивает да скупает. И папаша его тем же занимался. Нашли дело! И зачем только весь этот старый хлам нужен?! Впрочем, пес с ними, пусть скупают чего хотят — денег много, пусть хоть всю Европу скупят. Ему, Голобородко, до того дела нет. Ему бы Лизку обнять да в нее погрузиться. Ох, мягка небось, ох, завлекательна! Жаль, с кондачка не возьмешь…
Нет, надо тонко к делу подойти. Надо так повернуть, чтоб Лизка эта сама пришла, сама в руки отдалась. Вот князь и задумал хитрую многоходовую комбинацию. Заметил он, что заморский композиторишка Меризи как-то по-особому глядит на Лизку. Будто знает про нее нечто тайное. Это и надо узнать. А уж как потом распорядиться тайной — князя Голобородко учить не требуется.
Князь поднял фонарь, прикрыл его полой камзола и шагнул в комнату Меризи. А вот и то, что требуется, — стол с ящичками стоит, бюварчик с замочком на нем лежит. Князь поставил фонарь и снова взялся за отмычки. В бюваре оказалось несколько писем на итальянском языке. Безбородко вылупился на листы: и кто только придумал такую тарабарщину?! Видно, Бог совсем замаялся к тому времени, когда надо было учить людей говорить, вот и навыдумывал для смеха разных языков. Придется взять письма с собой — найти переводчика.
Сиятельный вор тщательно закрыл все замочки — и на бюваре, и на двери — и, озираясь, вышел в коридор. Освещая путь потайным фонарем, выбрался из темных нижних лабиринтов наверх — в покои, предназначенные для придворных целей. Сквозняки визжали и здесь. А еще Зимний дворец! Нет, права государыня Екатерина, что не любит тут жить. В Петергофе да в Гатчине куда теплее…
От бокового крыльца Зимнего до каретного навеса метров сто пути. Но князя уже запорошило колким снегом. Не погода, а чистый зверь. Снег колется, словно иглы. Ветер дует с Невы, будто кожу обжигает. Но, едва князь подошел к карете, подскочил доверенный слуга Антипка. Находился он при князе уже лет семь, знал, что для его сиятельства важно, что нет, когда можно побеспокоить, когда нельзя. Раз подскочил в такую поганую погоду, значит, что-то серьезное обнаружилось.
— Ваше сиятельство! Степка, провожатый слуга из нижних покоев, имеет сказать вам нечто важное!
С нижних покоев? Это оттуда, где пригрелся композиторишка Меризи, где и сам князь только что побывал. Забавно, что хочет сказать этот Степка? Может, решил пошантажировать — сказать, что видел, как князь в комнатах итальяшки копался? Ну так это дело плевое — согнуть любого Степку для князя Голобородко, что раз плюнуть.
— Пусть подойдет! — распорядился князь.
Сам же залез в теплую карету, отогнул кожаную занавеску с окошечка, потер замерзшие, уже совсем старческие руки.
И тут подскочил Степка:
— Ваше сиятельство, готов сообщить про разговор графа Алексея Шувалова и иностранца Меризи!
— Какого Шувалова — библиотечного?
— Так точно!
У князя отлегло от сердца:
— Ну, говори!
— По каковой тарификации, ваше сиятельство?
Князь скривился: вот продажные людишки — только о деньгах и думают. Нет чтобы понять — а вдруг тут измена государственная?
— Как третьего дня, тарификация будет, — проговорил Голобородко.
— Больно уж сведения важные, — вздохнул слуга. — Удвоить бы тарификацию-то.
