Стихи

                  сдержанно хвалим.
Но
опять
уезжаем,
         летим,
                отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
     алое знамя подымут…
Знаю я:
мы однажды уйдём
к тем,
которые сраму
              не имут.
Ничего
не сказав.
           Не успев попрощаться…
Что
    с того?
Всё равно: это —
                 слышишь ты? —
счастье.
Сеять хлеб
на равнинах,
             ветрами продутых…
Жить взахлёб!
Это здорово кто-то придумал!

?

Концерт

Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
'Господи!
До чего же артисты
                   маленькие…'

Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
               с мандолинами
и большими пачками книг.
Что в программе?
В программе — чтение,
пара песен
военных, правильных…
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением.
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
                  под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой —
           до бровей забинтован, —
капитан,
таранивший 'мессера'
три недели назад
                 над Ростовом.
Мы вошли.
Мы стоим в молчании.
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поём,
                 о священной
так,
как мы её понимаем.
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвёздные мчатся танки.
В ней шагают наши
                  в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война!
Мы поём.
Только голос лётчика
раздаётся.