вот чего мы не принимаем!»
И снова руины: в деревне Айната, расположенной совсем близко от Бинт-Джбейль, добровольцы из Катара в желтых жокейских куртках и в масках, защищающих от смрада, извлекают из развалин разбросанные там и сям останки погибшей семьи и складывают в пластиковые пакеты или мешки, сделанные из одеял, связанных с двух сторон. Вчера отыскали восемь тел, сегодня их уже одиннадцать. Поиски продолжаются под присмотром сына одной из жертв, приходящегося одновременно братом двум другим. Он инженер, вчера прибыл из Бейрута.
15
В тот вечер мы и пили, и разговаривали, сперва в ресторане отеля «Аль-Фанар», потом на террасе портового бистро, всего было вдоволь — как выпивки, так и болтовни, но у меня осталось всего два воспоминания, которыми стоит поделиться. Первое — рассказ итальянского журналиста, вспоминавшего, как он некогда провел ночь в фамильном особняке Жумбла и даже в кровати Камаля (последнего исторического лидера друзов, к тому времени уже давно убитого сирийцами), между тем как в соседней комнате сын и преемник Камаля бурно ссорился со своей супругой. Вторым впечатлением я обязан Брюно Филиппу, корреспонденту «Монд» в Китае и моему давнишнему приятелю, который упомянул о бродячих собаках Непала — наиболее неприкаянных из всех, кого он видел. И еще — о псах одного монгольского города, не иначе Улан-Батора. Кстати, о тех же собаках Улан-Батора (или, по-старому, Урга) Ксавье да Планоль в уже цитированной книге писал: «В ламаистской Монголии с конца ее Средних веков и до недавнего времени трупы, согласно традиции, отдавали собакам. Поэтому вплоть до двадцатых годов вокруг Урги обитали стаи, которым доставались мертвые тела, и собаки оспаривали эти останки друг у друга. Их присутствие делало весьма опасным появление вне дома в ночное время, так как они без колебания нападали на прохожих».
Проснувшись еще до рассвета в пьяном виде или в состоянии похмелья, я испытал острое беспокойство, даже смутный страх, что меня похитили, поскольку я обнаружил, что нахожусь, к счастью, вместе с Кристофом, в квартале мясников, в полноприводнике Махмуда, того самого, который налепил на свое ветровой стекло целую стаю наклеек, возвещающих, что «Хезболла исполняет волю Бога».
Это ощущение еще более усилилось, когда на окраине Тира машина затормозила перед зданием, которое показалось мне грязным. Остановка продолжалась несколько минут — это время потребовалось Махмуду, чтобы сбегать за своим братом Ахмедом, которому предстояло заменить его на водительском месте. Указанный Ахмед был только что выдворен из Германии за отсутствием визы. Мои опасения рассеялись не раньше, чем мы, повернув обратно, снова пересекли реку Литани по временному мосту, наведенному силами ливанской армии; вместе со страхом стало отпускать и похмелье, оно рассеивалось быстро, невзирая на то что Ахмедову манеру вести машину, чуть не врезаясь бампером в капот едущей впереди, в последний момент отвиливать в сторону и, ревя клаксоном, вслепую переть на обгон, можно было бы рассматривать как продолжение военных действий, этакое ведение джихада новыми средствами.
В тот же вечер мы ужинаем в Бейруте, в ресторане над скалистым обрывом. Но в моей памяти, сам не понимаю почему, эта трапеза смешалась с другой, имевшей место позже, в декабре, но в том же месте и при сходных обстоятельствах — в обоих случаях дело происходило накануне отъезда и компания собралась примерно та же: Шариф и Найла, Искандар (правда, Кристофа не было, он участвовал только в первом ужине) и Нада, которая смогла присоединиться к нам лишь во второй раз. Таким образом, прощальный пир в том виде, как я его запомнил, начался в августе, вскоре после прекращения огня, а закончиться ему довелось лишь в декабре, спустя несколько часов после того, как рассеялось гигантское скопление народа, организованное просирийской оппозицией у стен парламента, — там еще генерал Аун взошел на трибуну в оранжевом комбинезоне и фуражке того же цвета, этот наряд делал его похожим на рабочего с бензоколонки. Что до нашего прощального ужина, он проходил в ресторане рядом с гостиницей «Палм Бич», там у меня номер, из окна которого, если наклониться, можно заглянуть в «яму Харири», или, выражаясь точнее, увидеть внушительных размеров рытвину, оставленную на шоссе убившим Рафика Харири взрывом: вокруг этого места круглые сутки дежурят военные, и, хотя сорные травы так и норовят заполонить его, яму сохраняют в первоначальном виде посредством регулярных прополок, должно быть, ради поддержания иллюзии, что настанет день, когда все придут к согласию относительно способов проведения расследования, и тогда изучение этой рытвины даст возможность изобличить убийц. Возвратясь с ужина — декабрьского, а не августовского, поскольку тогда я жил в другом отеле, — я разглядывал эту яму со своего балкона, до того узкого, что так и хотелось перелезть через балюстраду, и с высокопарностью, достойной типа, насосавшегося скверной бормотухи, думал, что мне больше никогда не суждено увидеть своих бейрутских друзей, которые собирались, здесь еще так недавно.
Десятого августа Нала и в самом деле покинула Бейрут — правда, ей предстояло туда вернуться всего через несколько недель, хотя поначалу она рассматривала свой отъезд как окончательный — в той мере, в какой Хезболла, казалось, надолго становилась доминирующей политической силой страны. Французских и франко-ливанских подданных, из-за войны застрявших в Ливане, эвакуировал «Мистраль», корабль, принадлежащий государственному флоту; он шел из Бейрута в Ларнаку. В тот день Нада позвонила мне, уже взойдя на борт, чтобы сообщить, что видела на территории порта бродячих собак. Я и сам их видел — или, может быть, это были другие, — они носились сломя голову по широким проходам между рядами контейнеров, этакая волчья свора, обезумевшая перед концом света, — такая у меня возникла ассоциация, когда я десять дней спустя, уже под вечер, явился в порт, чтобы в свой черед погрузиться на сухогруз «Кап-Камарат», идущий на Кипр.
Закоулки любого порта, особенно когда там царит некоторое смятение, — самое подходящее место для бродячих собак. На обратном пути, решившись использовать один из гарантированных регулярных рейсов «Мистраля», когда я ранним утром ждал у ворот порта Ларнаки, я их встретил — четыре или пять, с предводительницей-самкой, по-видимому, прочие члены стаи были ее потомками из разных пометов. Местный охранник или, может быть, шеф агентов, которым поручено обеспечивать безопасность в порту, ласково называл их «гангстерами» за то, что время от времени они, распластавшись на брюхе, подлезают под ограду и промышляют на причалах мелким воровством. Все то время, что мне пришлось прождать, они составляли мне компанию: разлеглись вокруг, косясь на меня, изредка облизываясь, а вскакивали и разражались лаем, только если в поле зрения появлялся кто-либо из их домашних сородичей. Это единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня от Ларнаки, одного из самых невзрачных городов Средиземноморья. Впервые оказавшись там, я остановился в отеле «Краун Резорт», расположенном на берегу несколько в стороне от города.
На обратном пути я застал «Краун Резорт» переполненным, пришлось снизойти до заведения под названием «Свелтос», находящегося по соседству. Содержит его чета людоедов или, по крайней мере, людей, достойных этого названия. Особенно людоедка, осыпавшая меня градом ругательств за то, что я попросил возвратить мне плату за несъедобный обед, который мне сервировали на террасе, — бедные туристы, по большей части англичане, весело заглатывали огромные порции этого кушанья, вынуждая меня немного стыдиться изысканности своих кулинарных притязаний, впрочем, весьма относительной, — так вот, эта людоедка вызывала у меня особенно необоримый ужас.
Около половины седьмого, незадолго перед заходом солнца, я вышел из гостиницы, чтобы пройтись пешком, и направился по дороге, но не в сторону пляжа, уже знакомого мне как свои пять пальцев, а в глубь территории. В нескольких сотнях метров от логовища людоедов я по воле недоброго случая забрел в местечко, где они, по всей видимости, приканчивают свои жертвы: там я узрел пять брошенных домов, абсолютно однотипных, только недостроенных в разной степени; они стояли на холме, в стороне от дороги, откуда открывался обширнейший вид на чахлые заросли, переходящие в пустырь. Этот пейзаж, обрамленный грядой дальних холмов, у подножья которых угадывался то ли окраинный квартал Ларнаки, то ли строения ее Предместья, складывался в основном из пыли и выцветших от зноя кустарников. Что до
