…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

это отнюдь не предвещало добра в смысле условий здешнего содержания собак. Да и звуки, что оттуда доносились, и запахи — ничто не внушало жизнерадостных иллюзий.

Прежде чем отправиться восвояси, я улучил момент и заглянул в это подобие дверного глазка, через которое мы переговаривались с охранником. Я успел разглядеть клетку, в которой теснились сотни две собак. Ими не только был покрыт весь пол, они там частично сидели друг на друге. А Эдуардо, топчась у меня за спиной, ворчал, что в других вольерах, которых от ворот не видно, их, может быть, напихано еще раз в десять больше.

Так или иначе, этот незавершенный визит был не на высоте договоренности, к которой мы с ним пришли накануне по телефону. Я позвонил ему с террасы ресторана в Койоакане, где мы завтракали с мексиканским издателем, он-то и свел меня с Эдуардо. (Во время этого завтрака, происходившего в предместье, которое неизбежно напоминает о Троцком, издатель рассказал, как бойцы «Сендеро Луминосо», что в Перу, обвиняли бродячих собак в троцкизме и подвергали казни через повешение; однако разговор, как часто бывает, сбился на другую тему, прежде чем мой собеседник успел растолковать, в чем смысл этой информации.) Если я послушался совета издателя и позвонил Эдуардо, то в первую очередь затем, чтобы он свозил меня в Нецауалькойотль, квартал на окраине Мехико, по соседству с аэропортом, куда, как уверяют, без сопровождения лучше носа не совать. Но Эдуардо, хоть и привык к потасовкам, бунтам, в конечном счете к насилию всех родов, которое является неотъемлемой частью повседневной жизни Мехико, от этого плана был отнюдь не в восторге, только и знал, что отнекиваться: дескать, Нецауалькойотль слишком далеко, и добираться туда трудно, и собак там мало, между тем другие источники указывали на это место как наиболее урожайное по их части.

После провала, пусть не полного, а частичного, постигшего нас на дороге в Толуку, мне пришлось чуть ли не разбушеваться, чтобы втолковать ему: если мы не едем в Нецауалькойотль, пусть он отвезет меня в любой другой квартал (за исключением тех, что мне уже известны), где может быть много собак. Эдуардо слышать не желал не только про Нецауалькойотль — столь же мало его привлекал Тепито, а между тем мне сообщали, будто там ведется торговля бродячими собаками, подмалеванными, подстриженными и выдаваемыми за породистых. После долгого разглядывания моей карты Мехико, сопровождаемого препирательствами и мелочными придирками, он в конце концов выбрал местечко Эль-Мирадор у подножия Ла-Эстреллы, одного из холмов, уже давно захваченных разрастающимся городом: около полудня мы взяли его приступом, подкатив по авеню Морелос.

При виде маленьких оштукатуренных домиков ярких цветов, садиков, лавок и детей, проходящих мимо группками в безукоризненной школьной форме, я мигом смекнул, почему Эдуардо выбрал именно этот квартал в противовес всем тем, которые я ему предлагал так настойчиво. И хмыкнул исподтишка при мысли о ждущем его неизбежном разочаровании, но тут он попытался привлечь мое внимание уверениями, что якобы видел, как здесь грызлись между собой «банды в два-три десятка собак». Почему бы и нет, ведь сражались же древние гладиаторы-ретарии с псами? Когда мы проезжали перекресток улиц Луна и Нептуно, Эдуардо вдруг вытаращил глаза так растерянно, будто узрел парочку львов: он молча указывал мне на пятерых собак, дремавших в тени акации, что усугубляло их сходство с хищниками, хотя фоном для этой картины служила стена, разукрашенная в цвета рекламы пива «Корона Экстра». У трех псов окрас был желтый или чуть потемнее — коричневатый, два других черные, и все трое в разной степени смахивали на немецких овчарок. Представить их уплетающими человечину было бы легче легкого, если бы атмосфера уютного квартала не исключала подобные крайности. Случай пришел на помощь Эдуардо — первый успех окрылил его, и он тотчас воспарил торжествуя победу.

На склонах cerro (островерхого холма) Ла-Эстрелла, ближе к вершине, где домов уже не было, раскинулось кладбище, пантеон, с персоналом которого мой спутник был хорошо знаком, поскольку имел обыкновение приходить сюда ежегодно в День поминовения усопших. Одно из самых больших в Мехико, кладбище выглядело поистине гигантским. И тем не менее мы почти сразу наткнулись на одного из приятелей Эдуардо, типа, который, видимо, живет там испокон веку, он простер указующий перст в направлении огромного креста с надписью «Solo Jesus Salva», («Иисус — наш Единый Спаситель»), стоящего на перекрестке двух аллей, по его словам, «это место, где собаки толкутся в дневное время». Приблизившись к кресту, вы замечаете, что он выкрашен в красный цвет, если угодно, даже кровавый, но нам в первую очередь в глаза бросились два грузовичка бригады control canino — ловцов собак, они стояли на перекрестке под охраной полицейской машины. Копы поглядывали, чтобы их кто не обидел, они же — добрый десяток молодчиков из perrera (подразделения для отлова собак) — в серых спецовках и голубых фуражках, в масках и защитных перчатках гонялись за вконец ошалевшими собаками, бросаясь во все стороны, перепрыгивая через могилы, сшибая мимоходом их жалкие украшения; при этом чаще всего собаки от них удирали, но иногда, если удавалось набросить лассо, они тащили пойманных по земле, потом вздергивали в воздух за веревку, петлей затянутую на шее, и забрасывали в решетчатые клетки, которыми были оснащены их фургоны.

Эта сцена вызывала то же впечатление суматохи и тупого насилия, какое оставляет зрелище уличной драки. Парни из perrera совсем запыхались, свои маски они посрывали и орудовали, почти не переговариваясь, да и сами собаки, как только оказывались в клетках, затихали. Сознавая, что их занятие презренно, приютские ловцы, несомненно, опасались реакции со стороны публики, здесь-то она в силу обстоятельств была весьма немногочисленна, но в противном случае наверняка не обошлось бы без проявлений враждебности.

Чуть поодаль стояла группа женщин, молчащих, но явно осуждающих, поскольку они опирались на лопаты, я было принял их за могилыциц, а оказалось — садовницы. «Почему они убивают собак?» — спросила одна. «Уж больно вкусны, пальчики оближешь!» — откликнулась другая, и ее товарки дружно расхохотались. Я передаю этот обмен репликами так, как его перевел Эдуардо, но подозреваю, что на самом деле он был двусмысленнее, возможно даже, с похабным намеком. По мнению садовниц, собаки, которых только что изловили, были совершенно безобидны. А единственные опасные собаки этого квартала якобы обитают на улице, что тянется из тупика у подножия cerro Ла-Эстрелла к его вершине. Та улица названа в честь братьев Люмьер, и упирается в некое подобие джунглей, верхушка холма отчасти скрывается под этими зарослями. Когда мы туда подкатили, несколько пьяниц, растянувшихся прямо поперек дороги, без малейшей спешки встали и посторонились, отступив в кустарник, откуда тотчас раздался смех, один только бродячий пес остался лежать на щебеночном покрытии, словно мертвый. Он не выглядел сколько-нибудь более опасным, чем его кладбищенские собратья. Должно быть, дурная репутация собак с улицы Братьев Люмьер объясняется их соседством, а может, и приятельскими отношениями с пьянчужками.

Арно Эксбален, француз, работающий над диссертацией о рождении полиции в Мехико, утверждает, что во время великой matanza de perros (расправы над собаками), совершенной в мексиканской столице в 1798 году, одной из первых подобных акций, которая проводилась весьма методично, хотя никакой эпидемии бешенства не было и в помине, под прицелом оказалось всяческое бродяжничество — не только собачье. Он подчеркивает, что слово, обозначавшее бродячую собаку (perro vago), в ту эпоху легко сводилось просто к el vago («бродяга»), да это выражение и поныне наряду с прочими употребляется в подобном контексте. Что до крестового похода 1798 года, он был если и не вдохновлен, то по крайности горячо поддержан проповедями одного рьяного священнослужителя, который упрекал собак в большинстве грехов, равным образом вменяемых в вину черни: они-де ленивы, похотливы и — вот уже прегрешение для собаки — имеют привычку блевать и гадить в церкви.

Склонность прилюдно затевать шумные драки является еще одной общей чертой собак и бродяг, а отвращение или ужас может внушить как пес, так и бомж. Карлос Фуэнтес в книге «Смерть Артемио Круза» сумел извлечь из этого обстоятельства одну из лучших собачьих сцен в мексиканской литературе… или в той ничтожной ее части, которая мне знакома. Дело происходит в 1941 году. Величественная буржуазная дама и ее дочь делают покупки в центре Мехико: «Они разделили между собой пакеты и направились ко Дворцу изящных искусств, где шофер должен был дожидаться их; шли, поворачивая головы, как локаторы, глазея на витрины по обе стороны улицы, и глазея на витрины, как вдруг мать содрогнулась, уронила пакет и схватила дочь за руку — прямо перед ними выскочили две собаки, рыча в холодной ярости, они то отскакивали друг от друга, то вцеплялись друг другу в шею до крови, кидались на шоссе, снова, сцепившись