поставил ее на прилавок. Стоял, протирал стакан. Ожидал деньги. Улыбка не исчезала с его хитрого лица. Казалось, оно стало еще шире. Глаза просто лучились удовольствием. Чувствовалось, что этот с позволения сказать «бизнес» ему нравился. Знал, кого обирает — военных. «ЭТИ — возьмут точно!» — Думал про себя опытный психолог-душевед Ростовский и был недалек от истины. Роман не спеша отсчитал шесть рублей и, бросив их на прилавок, забрал бутылку и, направившись на выход, бросил походя: — Пошли Георгий.
На секунду повисло молчание. Выражение лица Гиви в целом не изменилось. Просто в глазах появилось недоумение.
— Э…э, дарагой, тридцать рублэй, не шесть!
Повернувшись в дверях, Ростовский не без кавказского акцента повторил слова Гиви:
— Дорогой хочеш — бери, а хочеш — не бери.
— Вах, маладец! — ударив в ладоши, воскликнул кацо, и его лицо расплылось в сочной радостной гримасе. Поняв, что оплошал, Гиви решил «сохранить лицо» перед приезжими и прикрыться всемирно известной кавказской щедростью.
— Маладэц, бэри, бэри дарагой, умный и хитрый, как джигит! Вах!
Друзья, одержав неожиданную победу, уже двигались к гостинице, ощущая приятную тяжесть приобретения.
— Как-то не хорошо получилось, минут через пять заключил Гоша.
— Да ты что Гоша? Нашел кого жалеть! В природе человека, особенно торговца, всегда сокрыт тайный порок. И мы им воспользовались.
— Ну, все равно Рома ты даешь! Удивил, старик!
— Гоша сложные проблемы практически всегда имеют простые и, легкие для понимания, не правильные решения.
Знаешь, Рома, может ты и прав, но все равно как-то стыдно.
— Стыдно Гоша ни у того, у кого видно, а кому нечего показать. А мы его посадили в его собственные анализы, старик. А теперь я с большим удовольствием выпью водочки за нашу встречу.
Вскоре Гоша уехал. У него закончилась путевка. Так как Ростовский с Дегтяренко приехали в санаторий «географическими холостяками» им выделили 3-х местный номер. По местным понятиям он был со всеми удобствами. Но это их нисколько не смущало. Номер был на первом этаже и лоджия, выходящая в скверик у бассейна, обеспечивала проход в номер в любое время суток. На ночь корпус закрывался, а у них был свободный вход в любом составе. Это удобство ими и друзьями было оценено соответствующим образом. Третьим жителем номера оказался мичман из Туапсе. Он служил на посту берегового наблюдения и при знакомстве назвался Даниловым Петром Петровичем. Он был лет 45-ти и с первых минут знакомства разрешил звать себя Петровичем. Данилов был человеком своеобразным и по-своему интересным, и в отдых «балтийцев» внес определенную живую струю. Он регулярно ходил на процедуры и прогулки, пил «крепленое», иногда ездил на какие-то экскурсии, любил читать и по утрам, и поднявшись спозаранку, посидеть в гальюне — подумать за жизнь. И, как заметил Роман, перечитывать он любил то, что когда-то, по каким-то причинам не прочел в детстве. На момент знакомства, закончив «Руслана и Людмилу» он с интересом читал «Хозяйку медной горы».
Поначалу утренние мечтания в туалете лишних вопросов не вызывали, но пришло время, и вопрос был задан Владом:
— Петрович у тебя по утрам воспоминания накатывают, что ли ? Или ты канат высиживаешь?
Оказалось все гораздо банальнее и проще. Человек просто страдал запорами.
Как-то утром приспичило в туалет Ростовского. Подойдя к двери и убедившись, что тот занят, он тихо осведомился через дверь: «Петрович ты надолго?»
В ответ раздалось громкое нечленораздельное сопение. Вспомнив про последнее читаемое мичманом произведение Пушкина, Роман сочувственно спросил через дверь словами автора: «Что Данила не выходит каменный цветок?»
Услышав это, Влад зашелся таким заразительным смехом, что вышедший вдруг Петрович густо покраснев, стал мыча оправдываться и за свои запоры, и за любовь к русской классике, напоминая в тот момент большого и очень смущенного ребенка.
С тех пор и до отъезда его звали не иначе как Данила, на что он нисколько не обижался.
Вскоре окончился срок путевки и у него. Проводили его скромно, на дорожку выпив бутылку припасенного им болгарского «Рислинга». Посмотрев на этикетку, Ростовский наставительно сказал:
— Советую тебе, Данила, прислушаться. Как подводник советую! Если такое вино будешь пить хотя бы по стакану в день, то «каменный цветок» будет выходить быстро и безболезненно. И про запоры свои забудешь напрочь. И впредь никогда не путай «сухое» с портвейном. Это совершенно разные вещи. Запора от портвейна не бывает только у капитана Борщева. Сдается мне, что только он портвейном лечит все болезни физические и душевные.
Данила уехал, и вновь все «удобства» стали доступней.
Как-то загорая на пляже и наблюдая за прекрасной половиной человечества, Влад вслух пожалел, что всей этой благодати не видит их флагманский механик Гейко.
— Уж Евгений Иванович бегал бы здесь с «дымящимся» на перевес!
— Да достойных ему противников здесь нет. Даже резиновые плавки не нужно одевать.
— Что за плавки? Для чего?
— Да в Европе говорят сейчас очень они в моде. Их надувать можно. В таких плавках нельзя утонуть и главное по пляжу пройтись не стыдно!
— Да, какие там плавки, его «хрящ любви» в мирное-то время заслуживает памятника, а в военное смело можно использовать, как «предмет безжалостного устрашения» с термоядерной боеголовкой. Смех воспоминаний еще долго витал над пляжем.
Отдых подходил к финишу, и уже понемногу тянуло домой к женам и к друзьям на службу.
Часть 4. Теплое слово о братьях меньших
Баклан, он и есть — баклан!
Утреннее построение на подъем флага заканчивалось серьезным разносом.
Командир подводной лодки капитан 3 ранга Василий Воробьев, прозванный в народе просто Воробьем, с утра негодовал от увиденного утром беспорядка на 31-ом пирсе, где стоял в дежурстве его корабль.
На «орехи» досталось всем, но больше всего — дежурному по кораблю и боцману.
Практически за ночь огромная стая бакланов и чаек, оккупировав пирс, причал и кормовую надстройку подводной лодки, откровенно нагло и жидко умудрилась их загадить.
Поначалу, в темноте, белое птичье дерьмо в глаза практически не бросалось. Но вот полностью рассвело, и все заскучали. Натюрморт получился красочный!
Загажено было все, совершенно конкретно! Словом, черно-белое кино!
Люди, ответственные за бакланьи «шутки», получили командирский разнос тут же на пирсе, прямо перед молчаливо сидящей стаей.
Воробей орал, как подорванный, обильно брызгая на всех слюной. Иногда, энергично жестикулируя, тыкал пальцем то в боцмана, то в дежурного по кораблю, то в молчаливо наблюдающую этот цирк птичью массу. Его голос, в явном желании переорать стихию, периодически срывался на фальцет. Ветер безжалостно уносил в никуда и «прелесть» слов, и изысканную яркость выражений. От этого живость
