посмотреть хочешь? А знаешь, у вас один день в семье будет. Давай, ты ко мне пойдешь?
Языковой барьер был преодолен, мы трещали как сороки. Учителя облегченно вздыхали, контакт состоялся. Хотя, конечно, Фаина периодически делала страшные глаза, когда мы вдруг глагол ставили не на то место или забывали правильный предлог. Но это, по сути, было уже неважно. Мы говорили. Нас понимали. И нам было ужасно интересно. Просто необыкновенно.
Неделя пролетела как один день. И вот мы опять стояли на Белорусском вокзале, уже провожая наших самых закадычных, самых любимых подруг. Обнявшись, мы сначала дружно пели немецкие песни под Петрин аккомпанемент, потом дружно ревели, потом мы бежали за вагоном, а наши немецкие девчонки, по пояс высунувшись из вагона, кричали:
– Ждем вас через год в Берлине! Приезжайте!
Учителя уже перестали нас воспитывать. Они сочувствовали нашим серьезным переживаниям. И одновременно радовались, что, слава богу, все разъехались. Все уехали живыми, с впечатлениями, никто ничего не потерял, и вроде все остались довольны.
А мы, конечно, весь год боялись, поедем – не поедем, возьмут – не возьмут, выберут – не выберут.
И вот он, наш старый знакомый – Белорусский вокзал. Нас взяли. Теперь мы не провожаем и не встречаем. Мы сами едем! На нас парадная форма – белые кофточки, красные галстуки. Провожают нас семьями. Даже моя беременная сестра Наталья пришла. Катается между нами как колобок и советы раздает направо и налево. Я, понятное дело, горжусь. Опять же, в силу ее беременности, в чемодане везу половину ее красивого гардероба. Ей все равно сейчас не надо. А она беременная добрая стала, все мне дает, бери – не хочу. Это когда кто такое видел? Нет, беременная сестра – это хорошо. Обязательно малышу куплю что- нибудь!
Ну все, по вагонам. Полтора суток песен и веселья, и мы – в Берлине.
Нам значительно легче. Мы не знаем, куда мы едем, но мы знаем, к кому мы едем.
Поезд еще не остановился, а я уже вижу бегущую по перрону Петру с цветами:
– Петра!
– Лена!
– Катя! – Это моя подруга, Наташка Зверева, свою Катрин обнаружила. Высыпаем из вагона, визжим, обнимаемся, целуемся. Никакого барьера: ни языкового, ни человеческого. Мы очень хотели приехать, а нас очень ждали. Ура! Мы в Берлине!
Едем в автобусе. Для нас все новое, все необычное. Петра по ходу все рассказывает, все показывает. Информации море, уже голова распухать начинает.
Жить будем в школе. Это на матах, что ли? Мы как-то в поход с классом ходили. Тоже в школе ночевали, правда, в деревенской, в спортзале. Спали все вповалку, на матах. Фаина почему-то спала на парте. Замерзли все ужасно, да еще и все бока отлежали. Ни согнуться, ни разогнуться. Умывались в речке. Готовили на костре. Ну не думаю, что здесь так будет. Немцы, между прочим, во время московского проживания ели в ресторане. Спали в классах немецкого языка на раскладушках. Спать, правда, было некогда, мы все время совместно веселились. Но с бытовыми условиями в Москве все было нормально.
Нас привезли к школе. По дороге мы буквально вываливались из окон. Шутка ли дело, в шестнадцать лет попасть за границу! Да еще и в Берлин! И вот она, Унтер ден Линден, и вот они, Бранденбургские ворота, и башня телевизионная на Алксандерплац.
Состояние тем не менее было больше не восторга, а страха, как бы не осрамиться, как бы не сделать что-нибудь не так. За что бы потом не было бы стыдно. Как бы впросак не попасть. Хотя все было сто раз говорено, отрепетировано. На какие темы говорим, какие темы стороной обходим. Чем гордимся, о чем вообще умалчиваем. И главное – мы живем в лучшей стране мира. Ни на что ее никогда не променяем. Что бы ни увидели. У нас все равно все значительно лучше. А главное – душевнее. Нас в этом по сто раз убеждали наши учителя:
– Вот помните, у Хайке приступ аппендицита был, когда они в Москве были? И что? Кто к ней в больницу ездил? Только мы.
Это и вправду было так. И всех нас тогда это немного покоробило. Странно как-то, товарищ все-таки в беду попал, и никто не позаботится, как у него дела.
– Вот у нас все друг за друга горой. Вот у нас если кто заболеет, мы всегда все рядом! – продолжали напоминать наши учителя.
Вот это уж точно. Тут далеко за примером ходить не надо. Заболела как-то наша учительница русского языка и литературы Софья Ефимовна. Сначала в больнице лежала. Мы туда немалыми делегациями ходили, про ее здоровье справиться. Лежала она в большой палате на двадцать человек. И вот мы этаким табуном будили все эти двадцать человек. Сидели подолгу. Как потом понимаю, бедным лежачим женщинам ни в туалет было сходить, ни медсестру позвать. Когда Софья Ефимовна на поправку пошла, и ее домой долеживать отправили, мы к ней на дом пришли. Никак не могли выбрать самых достойных для посещения больной. Решили жребий не тянуть и идти всем классом. В классе у нас, между прочим, учится 38 человек. Квартирка у Софьи маленькая, хрущевская. Бедная женщина заметалась, не знала, куда нас посадить, чем накормить. Мы, чтобы ее не разочаровывать, съели все, что нашлось в доме, каждый рассказал про школьную жизнь. Получилось не очень коротко. Но мы остались посещением довольны. А уж как было нашей Софье – не знаю. Но это было в пятом классе. Сейчас уже понятно, что попроведать больного это – что-то немного другое. И все равно приятно, когда к тебе кто-нибудь приходит, и ты не чувствуешь себя брошеным. Поэтому в случае с Хайке, безусловно, это был 1:0 не в пользу немецкой державы. Так что на красоты смотрим, но не завидуем. Все время в голове держим бедную Хайке с ее аппендицитом.
Завидовать, безусловно, было чему. И стерильной чистоте, и завтракам с пятью сортами колбасы, который нам каждое утро подавали немецкие девчонки в школьной столовой, и постельному белью, которым были застелены наши раскладушки, в красно-белую клеточку. Все, все было не так. Все было по- другому. И все вызывало у нас не то что удивление, а даже легкое оцепенение. Но сказать, что нам это все очень нравилось? Конечно, нравилось, но на самом деле мы очень уставали. Уставали от напряжения, от того, что уже мешались слова немецкие и русские, от того, что постоянно вслух надо было восхищаться, улыбаться. Но при этом надо было не забывать:
– Вот у вас какая башня телевизионная необыкновенная, прямо чудо. Но у нас в Москве тоже башня есть. – И дальше вспоминать изученную в 6-м классе тему – «Останкинская башня – чудо современной архитектуры».
То есть напряг постоянный. А уж с этой башней вообще некрасиво вышло. Ну невозможно же все время все помнить и из образа не выходить. Вот мы со Зверевой и оплошали слегка. То есть оплошала-то, конечно, я, она только так, поддакивала слегка, да головой кивала. Но все равно.
– Смотри, смотри, вон Бранденбургские ворота!
– А вон школа, где мы живем! Как же все видно отлично, хоть и высоко. Практически все, как на нашей башне, на Останкинской, или все-таки пониже здесь?
– А иллюминация-то вечером в Берлине какая, мама дорогая!
– Ну восторг!
– Девочки, а вы из Союза?
Рядом с нами стояла женщина средних лет в больших темных очках.
– Да, по школьному обмену приехали. А вы тут что делаете?
– А я у дочери в гостях тут. Вот за немца замуж вышла, теперь в Берлине живет, – вдруг тетенька начинает на наших глазах шмыгать носом, жалеть свою бедную дочь и ее загубленную жизнь.
– Да, ладно, ну что же горевать-то. Она же не в деревню глухую уехала. Посмотрите, как тут здорово. Уж не сравнить с тем, как у нас! – пыталась я как-то тетю успокоить. Ну что же бедная женщина все плачет и плачет. – И еда, и в магазинах вещи там всякие.
В общем, забылась я как-то. Все рассказываю, рассказываю в основном об отличиях нашей советской деревни от всего, мною тут увиденного. Чувствую, меня кто-то за локоть тянет. Это уже Зверева опомнилась. Тут меня прямо пот холодный прошиб. Это что же я тут рассказываю-то? Как же я забыть-то могла, где я нахожусь? Быстро перестраиваюсь, пытаюсь вспомнить, что в нашей деревне зато воздух
