малышей; их плач сводил нас с ума. Совсем дряхлые старики сидели на замерзшей земле, умоляя близких оставить их. Больных доставляли прямо на носилках и оставляли на краю площади у кустов. Наши застывшие, заиндевелые лица выражали крайнее напряжение и тревогу. Глаза смотрели, угадывая, с какой стороны появится тот, в чьей власти наша дальнейшая судьба.
О чем думали в этот миг люди на площади? Обдумывали свою прошедшую жизнь, молились, хладнокровно ждали своего часа? Мы пристроились к колонне «медицинский персонал гетто», на самом краю площади, ближе к гетто. Все четверо мы стояли во втором ряду. Сильно озябли, несмотря на то, что были тепло одеты. Вдруг со стороны блока показались зеленые мундиры частей «самообороны» — добровольного литовского националистического формирования. Солдаты шли гуськом, приближаясь к нам. В голове мелькнула шутливая мысль: «Представление начинается».
Солдаты зарядили винтовки и выстроились полукругом против колонн. Интервал между ними был очень небольшой. Мне стало не по себе. Все кругом смолкло. Из-за блока выехал легковой автомобиль. Двое в форме СС в сопровождении штатского с большой собакой вылезли из машины. У меня опять отлегло от сердца. Подумаешь, их всего-то несколько. Не удостаивая нас взглядом, они прошли к оцеплению. Собака, с плеткой в зубах, бежала впереди. Когда она выбросила плетку, стоявший поблизости солдат, чуть не кланяясь, поднял плетку и протянул ее псу. Это отвлекло меня, даже чуть рассмешило. Еврейские полицейские стояли в строю недалеко от нас. Фашисты приблизились. Мужчины сдернули шапки. Местные полицейские вдруг снялись с места и побежали друг за другом, описывая круги, как на гимнастических занятиях. Но было уже не до смеха. Начальство подходило к первой колонне, и мы вытянули шеи в ту сторону. По рядам прошелестел шепот, и все смолкло. На сером небе проглянуло солнце. Все мы остались стоять в жутком безмолвии… Вижу: немцы о чем-то спрашивают стоящих впереди. Взмах руки, и вся колонна идет влево, сопровождаемая солдатами. Еще взмах, разрубающий ряды. Рука поднимается, указывая то одну, то другую сторону. В правую все больше, как мне казалось, попадают дети и люди постарше. Стало ясно, что происходит отбор. В голову лезет мысль: так, пожалуй, могут меня отделить от родителей. Гулко стучит сердце, чувствует недоброе. А отбор все идет. Людей гонят то влево, то вправо. Предполагают ли они, что взмах руки — это их смертный приговор? Фашисты задают некоторым вопросы о специальности, о месте работы. Те отвечают торопливо, показывают какие-то бумаги. И вот немцы уже около нас. Тот, что в форме, мельком поглядывает на дощечку и отрывисто по-немецки спрашивает у отца: «Ты, кто, еврей?» — «Врач», — отвечает отец, не шевелясь. Удостоверившись, что это колонна медиков, немец показывает рукой, и мы бежим влево.
Там мы выстраиваемся в прежнем порядке по четыре, пристраиваясь к уже направленным сюда группам. Охраняет нас только еврейская полиция. Голос из первых рядов вещает, что мы на «хорошей стороне». Я узнаю обладателя этого голоса хирурга Вениамина Захарина, часто бывавшего в нашем доме до войны. Его слова медленно проникают в сознание. Барабаном бьют в голову слова «мы спаслись».
Мы долго стоим так, как нас поставили, боимся даже повернуться в ту сторону, где продолжается «игра». Когда все же поворачиваюсь, вижу, что люди, по-прежнему, растекаются по разным сторонам. За рекой, на холме чернеет группа людей, наблюдающих с воли за тем, что у нас происходит.
Наши ряды начинают распадаться; чертовски холодно, и я топчусь, стараюсь согреться. Глазами ищу знакомых. Вот соседские ребята, и мы тихо начинаем обсуждать только что пережитое.
Хочется домой, хочется согреться, напяленные на меня одежонки давят. От длительного стояния ломит кости.
Получено разрешение завезти коляски с детьми под крышу самого ближнего дома. Первый проблеск чего-то человеческого.
Солнце осветило площадь-муравейник. Только вместо муравьев в разных направлениях быстро передвигаются люди. Я подумал, что незачем дольше хранить еду и быстро проглотил весь свой запас. Наши ряды пополнялись. Многие, еще отчетливо не сознавая, что произошло, плакали потому, что оказались разделенными со своими близкими.
Те немногие, которые уже трезво оценили происшедшее, поделились с другими, и ужасная весть электрическим током ударила по нашим рядам. Мы ощутили свою безопасность и обратили взгляды туда, к улице Панерю, куда подходили все новые колонны и выстраивались рядами. Если они, на той стороне, думают, что они спаслись, значит, нам конец. Я стараюсь на расстоянии определить, какое там настроение. Собственно, вскоре все и так должно проясниться, зачем еще ломать над этим голову? Каждый час, каждая минута были решающими для многих. Все больше мрачнели лица людей, пополнявших наши ряды. Черный квадрат еще сортируемых на площади людей менял свои очертания. Масса людей напоминала мне глыбу, от которой все время откалываются и куда-то исчезают большие куски. Иногда я замечал взвивавшуюся над головами плетку, приклад винтовки. Доносился крик. Я заметил, как к нашим рядам прибилась женщина с двумя детьми на руках. Видимо, она удачно перебежала и теперь кротко улыбалась спасенному сокровищу.
Шел разговор о том, что полиция гетто старается помочь людям попасть на хорошую сторону. Не слишком ли много людей окажется на «хорошей стороне» и не возьмутся ли за нас вторично? Господи, какие это жуткие мысли! В какое ничтожество можно превратиться в часы таких испытаний, когда ты молод, неопытен и не знаешь жизни.
Пусть все это только скорее кончится… Я гоню из головы нехорошие мысли… Кружу между рядами. Уже совсем осмелел. Встречаю знакомую девушку. Оглядываем друг друга и глупо улыбаемся. Мы выглядим, как эскимосы. Рядом с нами люди группируются в кружки, высматривают знакомых, ищут родных. Отовсюду доносятся плач, причитания, женщины заламывают руки. Рассказывают о том, как из рук матери вырвали ребенка, как старого отца отделили от сыновей…
Я прислушиваюсь. Соболезнование, сочувствие, какое-то глухое: душа не вмещает этих тысяч трагедий, слитых в одну. День проходит.
Склоны Нериса уже в тени. Что нас ждет? Пойдем ли по домам или нам предстоит еще что-то ужасное и это лишь передышка? Но кому какое дело до того, что мне хочется поскорее к себе в комнату, подальше от этого кошмара. Люди, отделенные от нас пространством площади, ведь хотят того же. Как-то автоматически мы начинаем смещаться ближе к массиву гетто. Трудно устоять на ногах, все тело налито свинцом. Положить бы сейчас голову на подушку и забыться сном, чтобы стереть из памяти этот страшный день — все, что сегодня видели мои глаза. Площадь становится все более пустой. Солнце дарит последний луч, какой-то короткий, будто стыдливый, что приходится освещать этот ужас.
Вдруг все мы поворачиваемся в одну сторону: эсэсовцы конвоируют двух женщин и двух мужчин, не похожих на евреев, без звезд Давида на одежде. Эти четверо «под шумок» пробрались в гетто и выносили оставленные в домах вещи. Хотели попировать во время чумы. Наша ненависть моментально переключается на них, будто эти мародеры, которые идут, опустив головы, виноваты во всей сегодняшней нашей трагедии. Их увозит зеленая полицейская машина.
С реки тянет прохладой. Я уже в головных рядах тех, что вот-вот соприкоснутся с домами гетто. Сделать это мешают цепи еврейских полицейских. Но вот эта цепь подается, и мы бегом, как выпущенные из клетки звери, устремляемся к своим домам. Дверь нашей квартиры открыта. Навстречу мчится из комнаты большой черный кот. В комнатах все перевернуто.
Бегу встретить родителей. Заходим все в комнату, садимся и молчим. Холодная постель успокаивает звенящее тело. Сон наступает сразу же. Всю ночь плачет гетто. Участь десяти тысяч человек становится известной много месяцев спустя, но мы распрощались с ними сегодня. За окном опять холодная октябрьская ночь. Тихо стонет ветер в такт материнским рыданиям…
