— Глянц ведь также живет в «Савой», — сказал однажды Феб Белауг, и мне показалось, что дядя собирается провести параллель между суфлером и мною. В глазах Феба Белауга мы оба были одного поля ягодами: где-то мы были «артистами», где-то полупопрошайками, хотя, по справедливости, следовало признать, что суфлер прилагал все старания, чтобы заняться каким-нибудь приличным делом. Он хотел стать коммерсантом, а этого вернее всего можно было достигнуть, делая «дела».
— Видишь ли, Глянц обделывает хорошие дела, — говорит дядя Феб.
— Что за дела?
— Валютные, — отвечает Феб Белауг. — Правда, это немного опасно, но зато верно. Это — дело удачи. Если у кого несчастливая рука, тому не следует и начинать. Но если человеку повезет, он в два дня может стать миллионером.
— Дядя, — говорю я, — отчего вы не торгуете валютой?
— Боже меня упаси! — восклицает Феб. — Я не желаю иметь дела с полицией! Торгуешь валютой, когда ничего не имеешь.
— Фебу Белаугу торговать валютой? — задает вопрос Авель Глянц. И вопрос этот наполнен чувством глубочайшего возмущения.
— Нелегко торговать валютою! — говорит Авель Глянц. — Тут рискуешь жизнью. Это — чисто еврейское дело. Целый день бегаешь по городу. Если вам нужны румынские леи, вам каждый предлагает швейцарские франки. Когда вам нужны швейцарские франки, каждый сует вам леи. Это какое-то заколдованное дело. Ваш дядя говорит, что я обделываю знатные дела? Всякий богатый человек думает, что каждый делает хорошие дела.
— Кто вам сказал, что я богатый человек? — спрашивает Феб, насторожившись.
— Кто мне сказал? Да об этом и говорить нечего. Решительно всем известно, что подпись Белауга — те же деньги.
— Все лгут! — кричит Белауг, и голос его возвышается до возможных верхов. Он так крикнул, как будто бы «все в мире» обвинили его в большом преступлении.
В комнату вошел Алексаша, в новомодном костюме, с желтою сеткою на гладко причесанных волосах. От него несло всевозможными духами, водой для полоскания зубов и брильянтином. Он курил душистую, сладко пахнувшую папироску.
— Иметь деньги не стыдно, отец! — заявляет он.
— Не правда ли? — воскликнул Глянц радостно. — А ваш отец стыдится этого.
Феб Белауг налил свежего чаю.
— Таковы-то собственные детки, — пожаловался он.
В этот момент Феб Белауг — совершенный старик. Лицо его пепельного цвета, на веках целые сети морщин, плечи склонились вперед, как будто кто-то заменил его другим человеком.
— Нам всем живется нехорошо, — говорит он. — Работаешь и мучаешься всю жизнь, а затем тебя похоронят.
Внезапно наступила полная тишина. Дом погружался в вечерние сумерки.
— Приходится зажигать свет! — заявляет Белауг. Это было сказано в адрес Глянца.
— Я сейчас ухожу. Спасибо за хороший чай!
Феб Белауг подает ему руку и говорит, обращаясь ко мне:
— И ты приходи не так редко!
Глянц повел меня по незнакомым мне переулочкам, мимо дворов, запущенных усадеб, пустырей, на которых были свалены мусор и навоз, где хрюкали свиньи, ища пищи своими грязными рылами. Рои зеленых мух жужжали над кучами темно-коричневых людских испражнений. У города не было канализации. Вонь неслась из всех домов; на основании различных запахов Глянц предсказывал дождь.
— Таковы-то дела наши! — говорит Глянц. — Белауг — человек богатый, но сердце у него маленькое. Видите ли, господин Дан, у людей сердца не плохие, только слишком маленькие. Сердца эти не емкие, и хватает их только на жену и детей.
Мы попадаем на небольшую улицу. Там стоят евреи или разгуливают по ее середине со смешно сложенными зонтиками с загнутыми ручками. Евреи эти либо стоят неподвижно на месте с выражением задумчивости на лице, либо ходят взад и вперед, беспрерывно. Вдруг один из них внезапно исчезает, а другой выходит из ворот, озирается пугливо во все стороны и начинает фланировать.
Люди минуют друг друга, подобно безмолвным теням. Это — сборище призраков, тут шатаются давно умершие. В течение тысячелетий народ этот странствует по узкой улице.
Подойдя поближе, можно увидеть, как двое останавливаются, что-то в продолжение секунды бормочут и расходятся, без приветствия, в разные стороны, чтобы чрез несколько минут снова встретиться и пробормотать полупредложение.
Появляется полицейский в скрипучих желтых сапогах и с болтающеюся шашкою. Он проходит прямо по середине улицы, минуя расступающихся перед ним евреев, которые приветствуют его, что-то говорят, улыбаются ему. Однако ни одно приветствие, ни одно обращение не останавливает его. Подобно заведенному механизму, совершает он размеренным шагом обход улицы. Этот обход не испугал решительно никого.
— Идет Штреймер, — шепчет кто-то рядом с Авелем Глянцем. А вот и сам Яков Штреймер.
В это мгновение человек в синей блузе зажигает газовый фонарь. Получается впечатление, что это сделано как бы в честь гостя.
Авель Глянц начинает беспокоиться; волнуются и все остальные евреи.
Яков Штреймер останавливается в конце улицы. Он кажется величественнее полицейского и ожидает толпу, продвигающуюся ему навстречу. Он имеет вид восточного властелина, принимающего депутацию смиренно молящих подданных. На нем золотые очки, каштановые бакенбарды его являют признаки выхоленности, на голове цилиндр.
Проносится весть, что Якову Штреймеру нужны германские марки.
Авель Глянц вошел в лавку, в которой какая-то женщина, по-видимому, ожидала покупателей: Женщина покинула свое место, раскрылась дверь, раздался резкий звук колокольчика. Какой-то человек вышел из лавки.
Глянц вернулся, сияя от радости: «У меня марки по одиннадцать и три восьмых. Хотите участвовать? Штреймер платит двенадцать и три четверти».
Мне хочется задать вопрос, но Глянц быстро запускает руку в мой боковой карман и с неприятною уверенностью вытаскивает оттуда мой бумажник. Затем он извлекает из него все деньги, сует мне пачку мятых бумажек в руку и говорит:
— Идемте!
— Десять тысяч, — говорит он, останавливаясь перед Яковом Штреймером.
— Этот господин? — спрашивает Штреймер.
— Да, господин Дан.
Штреймер кивнул головою,
— «Савой», — проговорил он.
— Поздравляю, господин Дан, — заявляет Глянц. — Штреймер пригласил вас.
— Как так?
— Да разве вы не слышали? Ведь он сказал: «Савой». Идемте! Если бы у вашего дяди Феба Белауга было большое сердце, вы могли бы пойти к нему, одолжить денег, купить германских марок — и через два часа вы заработали бы сто тысяч. Но он вам денег не даст. Теперь же вы заработали только пять.
— Однако и это много.
— Ничего не много. Много — миллиард, — говорит Глянц мечтательно. — Сейчас не существует понятия «много». Разве известно, что будет завтра? Завтра революция. Послезавтра явятся русские. Старые сказки оправдались. У вас сегодня в шкафу сто тысяч; завтра вы туда заглядываете — и там только пятьдесят тысяч. Такие чудеса совершаются ныне. Когда даже деньги уже больше не деньги! Чего вам еще нужно?
Мы пришли в «Савой». Глянц открыл маленькую дверь в конце коридора. Там стоял Игнатий.
Мы очутились в баре, помещавшемся в выкрашенной в темно-красный цвет зале. За стойкой стояла рыжеволосая женщина, а несколько разодетых девушек сидели в одиночку за маленькими столиками и
