— Ладно. Теперь у меня вопрос, — Гуля подала Ляльке молочную лапшу, села за стол и, подперевшись кулачком, насмешливо уставилась на Петра. — А ты?то как думаешь —.для чего живет человек?
— Ты же слышала? — Петр кивнул на Ляльку, уплетавшую молочную лапшу. — Чтобы кушать.
— А если серьезно?
— Серьезно?.. И серьезно — чтобы кушать. Ну, может быть, еще спать. Правда? — Петр снова подморгнул Ляльке.
— Нет, нет! Я серьезно, — настаивала Гуля.
— Ну, если совсем серьезно, — Петр перестал есть, задумался, помешивая ложкой горячий картофельный соус. — Я думаю — для того, чтобы привносить доброе в жизнь. Тогда и жизнь добром откликнется. Как аукнется, так и откликнется. А если жизнь из всех углов кажет нам рожи ненависти, то это значит… Что это значит? Это значит, что мы живем в ненависти. И, между прочим, твой Карл Маркс, которого ты любишь цитировать, — Петр лукаво повел взглядом, — тоже постарался, чтоб мы жили в ненависти…
— Когда я цитировала? — возмущенно отшатнулась
Гуля. Она уже и думать забыла, что однажды в постели вспомнила Карла Маркса, про его учение об уничтожении семьи.
Засыпал Петр с чувством нежности и благодарности к Гуле. Она сегодня была необыкновенная! «Ах, ты старый, безногий сластена!» — журил он себя, улыбаясь в подушку, испытывая блаженство и мирный покой на душе.
Она завелась с вечера. Несколько раз подходила с ласками, когда он смотрел программу «Время». Рано отослала спать Ляльку, несмотря на ее протесты. Рано затащила и его в постель. Льнула и горячо шептала на ухо. А потом была страстная, как никогда. Умела она заводиться и его заводить. Умела из близости делать праздник. Большая выдумщица любовных дел и ласк. В минугы близости Петр забывал о своей ущербности и чувствовал, что с каждым днем все больше любит свою Гулю. Он целовал ее в горячие губы, гладил нежно, шептал какие?то слова. Он весь растворялся в чувстве безграничной благодарности к ней.
Заснул он хорошо, а приснилась такая гадость, что, проснувшись за полночь, он с час, наверное, ворочался, не мог заснуть. Проснулась и Гуля.
— Ты чего?
— Приснилась гадость, и вот теперь не могу заснуть. Будто Рафик поднялся в гробу и кричит: «Отдайте мои золотые зубы! Отдайте мои золотые зубы!»
— Фу!..
— Говорят, — Петр привлек к себе теплое расслабленное тело Гули, — говорят, если покойник приснится до похорон, ;—значит, надо идти на похороны.
— А то что?
— А то может забрать с собой.
Гуля заерзала в постели беспокойно.
— Ты обязательно сходи! Слышишь?..
— А ты?
— Я не пойду. Знаешь сам почему.
Петр знал — Рафик предлагал Гуле, правда, это было до их встречи, стать его любовницей за большие деньги. С тех пор она питает к нему неприязнь. А его жена не разговаривает с Гулей.
Остаток ночи Петр почти не спал. Стоило ему закрыть глаза, как являлся Рафик в гробу. Он вскакивал, кричал и грозил кулаком. Сначала требовал свои золотые зубы. А потом… Потом стал требовать Гулю. Чтоб избавиться от этих кошмаров, Петр встал чуть свет и пошел во двор по хозяйству. Посидел на крылечке, где они обычно сумерничают с Гулей, поостыл на утренних сквознячках и принялся складывать кирпич под навес. (Когда?то он соберется класть печь в сауне, а кирпич может попортиться под дождем!..)
За этой работой и застал его оклик соседа;
— Эй, соседушка! С добрым утром!
— И вас также, — повернулся Петр.
— Чего так рано?
— Да… — не сразу нашелся Петр. — Не спится что?то. Сны лезут поганые…
— Это какие — такие сны могут перебить сон на зорьке?
— Рафик приснился в гробу. Будто поднялся и кричит: «Отдайте мои золотые зубы!..»
— Ото требует, чтоб ты на похороны пришел. Видать, думал о тебе перед смертью.
— Надо сходить. Вы?то пойдете, Данила Никитич? — Петр уже оставил работу, присел на скамеечку под навесом. К соседу, ветерану войны, он относился с уважением. Тот был ненавязчив, аккуратен по — соседски. Отзывчив.
— Надо бы сходить…
Во дворе покойного стоял плач. Пожилые и довольно молодые еще армянки в черных одеждах причитали на разные голоса, кто на армянском, а кто на русском языке. Старушки особняком столпились по сторонам высокого красивого крыльца. В промежутках между плачем и причитаниями они восклицали: «Вай! Вай!»
Дом у покойного Рафика — на зависть. Полутораэтажный, с широкими светлыми окнами; крыт цинковым железом. По углам крыши — ажурные, как у Петра, водосборники. Стены высокого фундамента, заменяющего первый этаж, — обложены разноцветной кафельной плиткой. Во дворе идеальный порядок: площадка между крыльцом и летней кухней, сделанной под терем — теремок, — зацементирована особым способом с «глянцем»; дорожка к калитке выложена тротуарной плиткой; весь дворик — в тени мощного вьющегося винограда, раскинувшего сочные плети на сваренном из водопроводных труб каркасе…
Дом стоит в начале спуска, а потому как бы царит над улицей. Хороший приусадебный участок. Унавоженный и сдобренный привозной землей. В огороде буйно зеленеют окученная картошка, рослый чеснок; подвязанные на шпалерах помидоры какого?то необыкновенного сорта. А в дальнем краю огорода — небольшой, но тоже с умом разбитый сад. Здесь и абрикос, и яблони, и вишни, и черешня. Под забором из металлической сетки — небольшой малинничек, несколько кустов смородины и крыжовника на радость детишкам и солидная плантация клубники. Ее, видно, только что полили — земля под кустиками мокрая, на листьях искрящиеся капельки. (По — хозяйски! Покойник в доме не должен нарушать привычного хозяйского ритма, подумалось Петру).
Ухватистым хозяином был Рафик. Добытным. И чего там! — не чистым на руку. Семья у него домовитая, трудолюбивая. Жена — коренастая волоокая хлопотунья — метеор! Мать — старушка. Сыновья не из ленивых. Даже меньшенького можно видеть работающим на грядках, помогает старшим.
Из распахнутого настежь гаража слепит глаза новенькая «Волга» цвета сафари. Совсем недавно Рафик хлопотал о ней — продал «Жигуленка», купил «Волгу» двадцатьчетверку. Расторопный был мужик. Жил широко. Без оглядки. И спалил печень.
Волоокая Елена — жена Рафика, теперь уже богатая вдова, заметно растерялась, увидев во дворе Петра и уважаемого в поселке Данилу Никитича Дворового. Не ожидала она их так рано!
— Может, помочь чего? — сказал Данила Никитич, заметив смущение хозяйки.
— Да, да! — И волоокая хозяйка всхлипнула, смахнула якобы набежавшую слезу. — Поможете укладывать Рафика в гроб. Заходите…
Из большой светлой комнаты с двумя окнами на улицу были вынесены все вещи, кроме трельяжа, который по христианскому обычаю завесили черным. Посредине комнаты, изголовьем к простенку между окнами, на устроенном из табуреток месте был приготовлен для усопшего гроб, изготовленный на нижнем складе. Может, даже из той буковой плахи, которую Рафик держал в руках три дня тому назад. Гроб уже украшен черным с красным, застелен внутри; в головах подушечка, набитая стружками. На тумбочке у простенка — увеличенная фотография — портрет. На нем Рафик вполуоборот. Улыбается. В клетчатой рубашке нараспашку. Такой похожий на себя и такой живой, что не верилось, что он умер.
Из соседней комнаты вышел моложавый армянин, очень похожий на Рафика, что?то шепнул хозяйке, и они вышли, видно, готовить усопшего к возложению в гроб. Дверь в ту комнату осталась приоткрытой, и Петр, скрипнув протезом, сунулся закрыть ее. Взглянул и обмер, сердце тонко задрожало. Усопший лежал в
