— Кувыркаюсь вот. И с рабочими встречаюсь. Вижу, сердятся на меня за мои такие слова. Но что поделаешь? Такова действительность, и от нее никуда не денешься. Мне сейчас сказали на нижнем складе, что у меня ничего не получится. Я понимаю — мы разболтались и теперь войти в колею не так просто. Но это надо будет делать, иначе разорение и позор на весь мир. Вы только представьте себе — однажды о нас станут говорить в мире примерно так — советские люди разучились хорошо работать и потому сосут лапу.
В зале загудели неодобрительно. Виталий Максимович почувствовал острый протест, несогласие аудитории.
— А вот еще вопрос! — поднялся с места тучный замдиректора по сбыту. — Как я понимаю, ваша идея состоит в том, чтоб через экономическую самостоятельность цехов переходить, по сути дела, к рыночным отношениям? То есть, выходить на прямые договора с потребителем?
— Я пока не знаю, как эти отношения будут называться, но надо производить то, что необходимо людям, потребителю.
— Это приведет к частной собственности.
— Может быть.
— Но ведь это противоречит марксистско — ленинскому учению!
— Какому именно?
— О частной собственности.
— Договаривайте.
— Нечего договаривать. Этого достаточно!
— Нет. Недостаточно. Там речь идет об уничтожении частной собственности, религии и семьи. Что ж! Частную собственность мы уничтожили; уничтожили храмы, семьи разваливаются на глазах. И что же? Что имеем в результате? Пустые полки в магазинах, бездуховность, вопиющую безнравственность и неверие. Вас это устраивает? Меня нет. И уверен — абсолютное большинство людей тоже не устраивает.
— Вредная пропаганда!..
— А вы заявите на меня в райком.
— И заявим!
Поднялась главный экономист, стала успокаивать:
— Что?то у нас не занятия получаются, а политическая дискуссия. Уймитесь, товарищи! По делу давайте…
— А мы по делу. Плюрализм!
Кто?то в зале попытался поправить крикуна:
— Правильно! Плюрализм. Вот товарищ и проводит свое мнение.
— А я не согласен!
Кто?то перешел на шутливый тон:
— Не согласен — пиши заявление.
— Ха — ха — ха!
Снова поднялся тучный замдиректора по сбыту.
— Я прошу прощения у товарища ученого. Но сейчас такое время, что заводишься с полоборота. Много неясного, а потому на душе кипит. Семьдесят лет нам говорили одно, а теперь другое. Да сколько можно на нас экспериментировать?..
Петр это ночное дежурство пребывал под впечатлением встречи с ученым. Когда все ушли и они остались вдвоем с Гугу, «балдевшим» возле печки, Петр взглянул на бюст Карла Маркса и ему показалось, что тот хитро щурится. «Конечно, — думал Петр, — ученый — явно не марксист. Не то чтобы не марксист, но человек, который может отойти от догмы и пуститься на поиски нового пути. Вон как прошелся по принципу социализма — способности у крикуна есть из горла рвать, а работать кто будет? Еще бы про уничтожение семьи поговорить с ним…»
«Нет. Подумать только! — распалялся он незаметно против Карла Маркса. — Взять и уничтожить мою семью. За что? Про что? Взять и разлучить с Гульяной. Чтоб она пошла к другому мужику, а я к другой бабе. Черт те что! Да случись это, я переверну все, мужика зашибу насмерть и Гульке достанется на орехи. Нельзя так! Это же полная распущенность и конец общества! Это же распад души. Чем же ей, душе, жить, если не любовью, привязанностью к человеку?!»
Петр покосился на Карла Маркса недружелюбно.
— Ты уж как хочешь, уважаемый Карл Маркс, не знаю, как по батюшке, но у меня ты поддержки со своим учением не получишь. Вот посоветуюсь завтра с товарищем ученым, что он еще скажет. Мне надо у него узнать, как можно жить, чтоб учение твое не обидеть и человеческий облик сохранить. Он?то должен знать и что?то посоветовать.
Петр еще некоторое время походил по конторе в сердцах, не согласный с учением Карла Маркса про уничтожение семьи, и только когда уже кремлевские куранты по радио пробили полночь, он выглянул в окно — все ли в порядке там на складе, хотя из окна ему виден был лишь упавший в позапрошлую зиму козловый кран, лежавший под окнами ажурной глыбой металла; только тогда стал моститься на стульях за тем самым столом, за которым он обычно сидит днем, помогает девкам писать бумажки. Дверь открылась и в контору впорхнула Гульяна в фуфайке внакидку.
— А вот и я!
Она так тихо подкралась, что даже дремавший у печки Гугу не слышал. Зато когда она вошла, он живо вскочил и радостно кинулся к ней. Она бросила ему косточки.
— Ты чего? — опешил Петр. — Случилось что?нибудь?
— Случилось, — выдохнула протяжно Гульяна, взгромоздившись ему на колени. — Мы с Лялькой нынче искупались. Я нагрела выварку воды, и мы помылись. Так что я чистая!.. — она взяла его лицо в ладони, притянула к себе и впилась горячими, припухлыми от желания губами. — Я хочу тебя! — жарко выдохнула в самое ухо. — Лежу одна и не могу заснуть. Крутилась, крутилась в постели и вот… К тебе прибежала.
— А Ляльку одну оставила?
— А чего ей сделается? Заглянула — она дрыхнет без задних ног.
— Ну ты даешь! — Петр обвел комнату взглядом, задержался на Гугу, грызшем куриные косточки.
Гульяна съерзнула с колен, открыла дверь, вежливо попросила пса:
— Погуляй, Хороший. С полчасика, а? Муж стесняется…
Гугу внимательно поглядел на хозяйку, мол, ты чего гонишь? Перевел взгляд на недоеденные вкусные косточки. Гульяна заверила его:
— Мы не съедим, не бойся. Вернешься — доешь.
Гугу встал и неохотно вышел в коридор.
Гульяна снова взобралась Петру на колени, обняла. Петр, замирая от подвалившего счастья, запустил руку к сисечкам. (Она без бюстгальтера.) Сисечки теплые, бархатные, пахнут хорошим туалетным мылом. Целуя их, Петр покосился на бдительного Карла Маркса. Тот, казалось, смотрел на него строго, можно сказать, осуждающе.
Гульяна снова съерзнула с колен, подставила стул к шкафу, потянулась, ослепительно заголясь, повернула бюст лицом к стене. Потушила свет.
— Вот теперь можно. — Она живо сбросила с себя фуфайку и распахнула халат. Заставила Петра встать со стула, мигом расстегнула на нем пояс, спустила брюки и с восторгом обнаружила его в полной готовности — напряженным до предела. Посадила его обратно на стул, осторожно села ему верхом на колени, на чудесное мужское творение; приспособилась прекрасно и, подавшись упруго вперед раз и другой, напряглась и тихо, протяжно застонала. — Я так бежала к тебе! Так спешила!.. — глотая слова, выдыхала она горячо.
— Милая! — шептал он в ответ. — Сладкая моя. Прелесть моя!..
Она целовала его, захлебываясь от счастья. Жарко и жадно, будто срывала с его губ и впитывала в себя драгоценные слова любви. И снова воспламенялась, и снова разжигала его. Весь мир, казалось, обрушился, исчез. Осталось одно — единственное желание — у него погрузиться в нее целиком; у нее — вобрать его без остатка.
А потом он проводил ее почти до поселка.
