Для узника в убогой глиняной тюрьме, затерянной в глуши, моё расписание выглядело более чем странно. Занятия с комендантом, ежедневная возня с ковриками, почти уже не тайные ночные уроки… Я вовсе не была уверена, что Бузуку делает всё правильно, потому что разговаривали только через стену, но охал и ахал он, по крайней мере, в нужных местах. Ну, и, конечно, встречи с Аджитом, сыном пристава.
Добрые семена, которыми была полна душа мальчика, лишь ждали своего часа, мне оставалось их только разбудить. Его нога шла на поправку, настало время действовать изнутри. Больше всего он нуждался в человеческом общении, в возможности помогать другим.
Однажды, уже в сумерках, караульный, наверное, уже в десятый раз вышел из задней комнаты, выглянул в дверь, потом посмотрел в мою сторону. Ждёт кого-то? До сих пор к нему приходила лишь одна женщина — приносила кувшин с водой из общего колодца, который находился дальше по дороге. К нему всегда стояла очередь не меньше, чем на час, однако никто не жаловался — это был повод встретиться, поговорить, обменяться сплетнями. Женщина приносила большой кувшин и ставила на крыльцо. Иногда к ней выходили пристав или комендант, чтобы поболтать и отдохнуть от работы.
Потоптавшись на месте, караульный подошёл к моей камере. Сначала он повернулся в сторону Бузуку.
— Э-э… Бузуку, я… я собираюсь забрать сегодня, то есть, прямо сейчас… Пятницу…
Я услышала, как мои сосед со всей возможной для него стремительностью вскочил с лежанки, готовый грудью защищать мою честь.
— Молодой человек! — в ярости воскликнул он.
— О, вы не так поняли… видите ли… моя мать… я веду её к себе домой, к матери. Ей нужна помощь, вы понимаете?
— Ах, вот оно что! — протянул Бузуку. — Тогда ладно…
— И ещё одно… вы окажете мне большую услугу… в общем, если пристав или комендант…
— Буду держать рот на замке, — торжественно пообещал Бузуку. — Но только ненадолго, понял?
— Да, конечно, — промямлил караульный. — Пристав…
— Плевать я хотел на пристава! — прорычал Бузуку. — Я просто не хочу пропускать своё занятие, сынок. Так что приводи её назад поскорее.
— Да-да, конечно, — снова пролепетал караульный, отодвигая засов.
Скоро мы уже шагали по тёмной дороге, на этот раз удаляясь от посёлка.
Идти пришлось довольно долго. Караульный всю дорогу молчал, уставившись в землю и пропуская всех встречных. Потом мы свернули на тропинку, которая вилась между высокими деревьями. Там было очень тихо и темно. Наконец впереди показалась поляна, в центре её стоял небольшой аккуратный домик, крытый соломой. Комната в нём оказалась всего одна, но просторная и чистая, на полу, устланном тростниковыми циновками, не было ни пятнышка. На низком круглом столике в красивом глиняном блюдечке с маслом горел фитилёк, освещая золотистым светом старую женщину в изящном белоснежном сари. Из-под усталых век приветливо смотрели спокойные ясные глаза.
— Это моя мать. — представил её караульный. — Это Пятница. — Потом взял кувшин и налил нам по чашке чистой холодной воды.
— Можете звать меня Мата Джи, — сказала женщина. Я улыбнулась — это значило «мама». Она протянула руку к чашке, чтобы предложить мне, но смогла лишь неловко подтолкнуть её. Руки женщины были уродливо искривлены, пальцы скрючены.
Караульный робко прокашлялся и начал:
— Понимаете… у мамы совсем плохо с руками… — Он взглянул на неё, ожидая помощи, что делал, видимо, постоянно.
— Чандра мне много рассказывал о вас, — улыбнулась женщина. Она вдруг неуклюже, но нежно взяла меня за руки и закрыла глаза. Так мы сидели долго, наслаждаясь покоем и тишиной. Потом она открыла глаза, и по щеке её скатилась слезинка.
— Всё получится, Чандра. Она и в самом деле такая, как ты говорил.
Такая, как та женщина, что приходила в тот год, когда ты родился.
Совсем, совсем такая же, — кивнула она, изучая моё лицо. — Будьте добры, пожалуйста, научите меня йоге. Я хочу исправить то, что сделали годы.
Вы поможете мне?
— Да, конечно, — едва смогла вымолвить я, всё ещё ощущая чудесное тепло её рук. Сын стоял рядом с матерью, туповатое лицо его светилось радостью и надеждой. — Но только с одним условием: ваш сын… он тоже должен начать заниматься — с комендантом.
Брови женщины удивлённо поползли вверх.
— Чандра? — повернулась она к сыну.
— Да, мама, — ответил он. Всё было решено.
— Всё нормально, — сказал комендант, — но у меня есть вопросы, очень трудные вопросы — о владении собой, как не причинять никому вреда.
— Задавайте, — кивнула я.
— Если я наношу вред другому, то закладываю дурные семена. А если себе? Какие семена появляются?
— Как, например, при попытке самоубийства?
— Вот-вот.
— Главный принцип такой: не наносить вреда удивительному драгоценному сосуду, принадлежащему каждому из нас — человеческому телу. Правда, в обычном состоянии оно или почти разрушено, или уже начало разрушаться, но… так или иначе, оно нам необходимо…
— Для того, чтобы, заложив в него правильные семена, мы смогли превратить его в нечто большее, — закончил комендант.
— Вот именно. Поэтому сознательный вред, причинённый своему собственному телу — или разуму — закладывает очень мощные злые семена. Мы должны быть добры к себе настолько же, насколько добры к другим.
— Вообще-то, этого нет в списке… — помолчав, сказал комендант. Перед ним действительно лежал исписанный листок. — Вопрос чисто практический, но…
— Нет ничего более практического, чем идеи, — заметила — Так что?
— Это касается пристава… Нет ли каких-нибудь особенных юз… или способа дыхания… которые могли бы помочь таким, как он… помешать ему вредить себе выпивкой?
Я кивнула.
— Обычная проблема. Люди привыкают и подчиняют свою жизнь не только алкоголю. Может быть что угодно: наркотики, обжорство, курение, секс, болтливость, даже чрезмерная увлечённость работой.
Самое лучшее тут — делать то же самое, что мы делали с вами, те же позы, то же дыхание, то же сидение в тишине, забирание и отдавание, но как можно регулярнее. Вы сами знаете, что йога, постоянная ежедневная практика вызывает очень глубокие изменения каналов и внутренних ветров, влияя, соответственно, и на мысли. Любой, кто поддерживает этот постоянный ритм, естественным образом освобождается от вредных привычек — для них просто не остаётся места в его новой личности.
Неизбежно наступает момент, когда он отказывается от них полностью, и происходит это чаще всего незаметно, без всяких торжественных решений.
Комендант облегчённо вздохнул и посмотрел на свой листок.
— Но… как же насчёт самоубийства? Что, если человек очень сильно страдает, его жизнь стала невыносимой? Никто не ста нет думать о каких-то семенах, если собирается умереть.
Я строго взглянула на него, в моём голосе появились стальные нотки Катрин.
— У вас есть дом. В нём лишь две комнаты и одна наружная дверь. Вы находитесь во внешней комнате со своим другом и десятком маленьких детей, которые играют и вопят. У друга невыносимо болит голова, и он хочет выйти наружу, но дверь заперта. Вы просите его подождать, пока вы найдёте ключ, но он заявляет, что не может больше терпеть и уйдёт в другую комнату. Однако вы знаете, что там сидит огромная злая собака, которая обязательно разорвёт вашего друга на куски, стоит ему только войти.
