прискорбное. «Бедный Гефест, — проговорил он про себя, жадно прислушиваясь. — Бедный хромой некрасивый муж — торчишь в своей кузнице и ничего не знаешь. Ну как не посочувствовать бедному некрасивому хромому Гефесту? С вот такими рогами…»
Афродита понизила голос до шёпота, и Гелиос наклонился пониже, бесшумно отогнув рукой упрямую веточку и почти высунувшись из кроны.
Боги уславливались о новой встрече. Завтра в полдень — так-так. А где?.. Ага, в особняке Гефеста — всё равно он целыми днями пропадает у себя в кузнице. Да и по ночам брачное ложе Афродиты нередко пустует — лежишь на краешке и слушаешь, как он бродит у себя в кабинете, жжёт почем зря светильники и бормочет под нос. Такое огромное ложе, в нём так холодно и так неуютно одной, — сетовала богиня. Арей всё ещё колебался, и ей пришлось усомниться в том, что любовь к риску является профессиональной чертой воинов. Или Арей только со смертными храбр? Бог войны с гневом отверг это предположение. Ничего подобного, просто ему больше нравится здесь, на лоне природы. Птички щебечут, и вообще… А мне не нравится, отрезала богиня. Здесь трава колется. Слушай своих птичек, а я пошла. Не прикасайся ко мне!.. И Арей сдался. Ну зачем сердиться, разве он имеет что-нибудь против? В особняке так в особняке, ему в принципе всё равно… Вот, кстати, ещё одно преимущество хорошей драчки: её можно устроить где угодно.
— Валяй, устраивай, — сказала богиня. — Только без меня, я этого не люблю. — Она лениво поднялась, огляделась, отыскивая свою тунику, нашла и перешагнула через Арея. Гелиос поспешно отпустил веточку и спрятался в кроне.
Арей не обратил внимания на шорох над головой — шелестит, и ладно. Приподнявшись на локте, он смотрел на Афродиту — как она удаляется, плавно покачивая бёдрами, брезгливо переступает через его разбросанные доспехи, подходит к своей тунике. Как, сокрушённо покачав головой и с укоризной взглянув в его сторону, нагибается, неумело берётся за его тяжёлый, изукрашенный золотом и каменьями шлем. (Между прочим, одна из самых удачных работ Гефеста. И подумать только: этот хромец, этот угрюмый, всегда чем-то недовольный ворчун, безобразно сложенный… ни выправки, ни осанки… А как он дерётся?! Размахивает направо и налево своим молотом — вот и вся драка. Кто же дерётся молотом? Надо драться мечом! И ещё пренебрегает такой женой. Вот дурак…)
— Завтра в полдень я буду на месте! — сказал Арей.
— Конечно! — Афродита выпрямилась, двумя руками поднимая тяжёлый шлем, и, тряхнув головой, откинула назад свои длинные золотые волосы. — Я буду ждать! — сказала она, не скрывая торжествующей улыбки. — Облачайся! — и она, размахнувшись, с натугой бросила шлем в Арея, а он поймал шлем одной рукой, перехватил и отработанным движением водрузил на голову.
Гелиос не стал слушать, что будет дальше. Он бесшумно выскользнул из густой кроны оливы и умчался, спеша доставить прискорбную весть по назначению. Спеша утешить и посочувствовать. Он любил утешать и сочувствовать — особенно, если первым приносил пикантную информацию. Демодок проводил его взглядом и тоненьким, до безобразия радостным перебором струн. Не следует спешить за этим сплетником — пусть не торопясь, обстоятельно выложит всё, что он узнал. С подробностями и комментариями…
— Значит, завтра в полдень? — сказал Арей. Он уже застегнул под подбородком ремешки шлема и теперь бродил между оливами, собирая в охапку остальные доспехи.
Афродита не ответила, и он оглянулся. Богиня, поджав губы, с сомнением разглядывала белые лохмотья, которые совсем недавно были туникой. Вертела их перед собой и так, и сяк, смотрела на свет, примеряла, пытаясь уложить складками в тех местах, где были самые большие разрывы. Именно там складки не получались.
— Смотри, что ты наделал! — сказал она, перехватив взгляд Арея. — Как я теперь в этом пойду?
— Иди без этого, — ухмыльнулся Арей.
— Да? А чем я прикрою вот этот синяк? — Афродита повернулась к нему боком и выдвинула вперед плечо, нагнув голову. — И вот этот… — Она подняла руку (туника белым знаменем взметнулась над её головой) и пальцами другой руки дотронулась до ребер. — И вот эти… — Она крутнулась перед ним на одной ножке в немыслимо соблазнительном па.
— Ух ты!.. — сказал Арей, делая неосознанный шаг навстречу. Конечно, только для того, чтобы рассмотреть синяки, которые с такого расстояния были ему не видны.
— Завтра в полдень! — быстро сказала Афродита и одним неуловимым движением набросила на себя тунику. Складки легли довольно удачно: заметен был лишь один большой разрыв — на бедре, но его вполне можно было считать разрезом. Арей, не отрываясь, смотрел на этот разрез.
— Ещё целый вечер… — проговорил он севшим голосом. — И целая ночь. — Он откашлялся. — И целое утро! За это время можно начать и кончить небольшую войну, похоронить убитых и даже устроить пир с побеждёнными.
— Вот и займись. — Афродита подняла руки, оправляя причёску и улыбнулась ему — издалека, не рискуя приблизиться. — Только не налегай на вино, когда будешь пировать с побеждёнными, — сказала она. — А то не вспомнишь о встрече.
— Да я и не собирался воевать сегодня! — горячо воскликнул Арей. — С какой стати? Я буду ждать! Но ведь это так долго — целый вечер, и целая ночь, и целое утро…
— Да, милый! — Афродита наклонилась, сорвала цветок и, поцеловав его, бросила Арею. А он не поймал — только растерял доспехи, которые с грохотом посыпались из его рук. — Да, милый, это очень долго. Но в любви не надо спешить — любовь не драчка. Она богаче и разнообразнее, чем война, вот увидишь.
— Верю, — покорно сказал Арей. — Охотно верю. Но тем более: стоит ли ждать так долго?
— Стоит, — серьёзно сказала Афродита. — Потому что ожидание — это тоже любовь. Завтра в полдень ты скажешь мне, что я была права. До завтра, милый!
Она улыбнулась ему и упорхнула, едва касаясь босыми ступнями травы, а он всё стоял и смотрел, как удаляется, мелькая в просветах между стволами, белое пятно её туники, а потом оно и вовсе пропало внизу, далеко за рощей, растворилось в голубой и зелёной дымке долин. Арей вздохнул и поёжился, только теперь ощутив непривычную незащищённость своего бессмертного тела, и поспешно стал облачаться в кожу и медь доспехов. Они были тесны. Они жали и тёрли. Они противно скрипели и погромыхивали на каждом шагу…
Когда Демодок снова шагнул под закопченные своды кузницы, Гелиоса там уже не было, а Гефест, ещё более угрюмый и раздражённый, яростно бил молотом по наковальне, злобно щурясь на широкую полосу раскалённой меди. Движения его левой руки, сжимавшие огромные клещи, были резки и точны: в коротких промежутках между ударами молота заготовка успевала повернуться и передвинуться именно так, как надо, и ухмылка злобного удовлетворения кривила и без того неприветливое лицо мастера. И не было ни красоты, ни изящества в этой работе Гефеста — только ярость, только решимость на что-то злое, но справедливое, только уверенность в правоте ужасных намерений. Да ещё привычная точность движений.
Присмотревшись к заготовке, певец увидел, что это будет большой наконечник копья — слишком большой и вряд ли удобный в бою. Его широкое лезвие, лишённое обычных зазубрин, становилось именно лезвием, а не жалом. Плоским, округлым и со всех сторон острым, как древесный лист. Такие наконечники будут делать не здесь и не скоро. И не из меди.
«А ты не так прост, мой хромоногий друг, — подумал певец, — Когда-нибудь не миновать тебе выйти в люди. Но сегодня, сейчас эта самодеятельность, право же, ни к чему…» И, беря вполне нейтральные аккорды на своей лире (пусть попотеют танцоры и пусть подождут Алкиноевы гости, наслаждаясь их пляской, — не всё же им видеть и знать!), он тихо спросил:
— Что ты куёшь, Гефест?
— Что я кую, что я кую, — заворчал бог, не прерывая работы и не оглядываясь на вошедшего. — Какая тебе разница, что я кую? Спроси у папы, папа… — Но тут звуки демодоковой лиры коснулись наконец его слуха, он замер с поднятым молотом и, оглянувшись через плечо, медленно, без стука опустил молот рядом с грозной поковкой.
— Так что ты куёшь, Гефест? — снова спросил Демодок. — Судя по древку, — он кивнул на прислонённый к стене ствол молодого ясеня, уже ободранный и обтёсанный, — копьё. Но странный
