когда разразилась война в Ираке, больше всех в России пострадал Горьковский автозавод, ибо подготовил для хусейновского режима партию десятка в три «Волг»-такси, исполненных во всей социалистической роскоши. О том, что их выкупят американские оккупанты, отчего-то даже робко не мечтали. И так трагично об этом говорили, показывая ряды желто-зеленых машин, сверкающих хромом и не лишенных тяжеловесного зимовского изящества. И так растерянно мямлили официальные лица. Словно оставить эти тридцать «Волг» в стране будет национальным бедствием.
— А вы живете в Красном Ключе? — спросил таксист. Они выезжали на проспект.
— Ну что вы! Я похож на олигарха?
Посмеялись…
Ехали в коттеджный поселок, имеющий в городе вполне определенную репутацию.
— Паша, тебе сегодня очень серьезное задание, — начал с утра Максим, достав бумаги. — Сегодня тебе надо обратить в нашу веру девушку из оч-чень благородного семейства.
— Да, святой отец, — Паша склонил голову. Поржали.
— Нет, кроме шуток. Ты знаешь, кто такой Львов?
Ну еще бы не знать. Человек в городе известный, мелькающий в СМИ, особенно когда воспаленно вспыхивало что-нибудь политическое и почтовые ящики наводнялись сомнительными газетками. Евгений Борисович Львов. Близок к власти: раньше он представлял область в Совете Федерации. Занимается бизнесом: совладелец машиностроительного завода. Словом — серьезный человек.
— И у него есть дочка. Дочка периодически летает, в том числе и в Москву. И угадай, услугами какой авиакомпании она будет отныне пользоваться, по решению папочки? — Максим тонко улыбнулся. Он позволял себе минимум иронии. — Папочка хочет, чтобы были исключены любые ЧП, любые! Именно поэтому он обратился к нам. И сейчас ты поедешь к ним и оформишь доченьке золотую карту клиента. Они уже проплатили, в день обращения, мигом. А как же? За полную безопасность полета надо платить!
Паша взял бумаги, полистал. Львова Ольга Евгеньевна. Двадцать лет. Студентка местного университета. Как это ни странно.
— А почему она не учится в Москве? Или вообще в каком-нибудь Питтсбурге?
— Не знаю, — Максим пожал плечами. — Значит, ей это не нужно. Ни ей, ни ее отцу. А может, он просто не хочет ее отпускать от себя.
Странно. Хотя… Может быть, это — отсутствие лишних понтов — и есть норма? Это, а не Наташины метания по миру, с готовностью все вышвырнуть за борт, как балласт…
Паша вздохнул: таксист на него покосился. Они нудно, нудно стояли на одном из самых дурацких светофоров.
Что-то не клеилось. Точнее, ничего не клеилось. Разговоры с Наташей — все хуже. Вчера она вообще не вышла на связь. (Да и позавчера торопилась закончить разговор, нервничала.) Мелькнула даже бредовая мысль, что она — там, одна — могла… кого-то встретить. Из новых однокашников. Американца… Нет, это бред, конечно, но ведь здесь они не расцеплялись, а там, когда он, Паша, перестал постоянно «мозолить глаза», и место рядом оказалось вакантным…
Да Паша и сам понимал, что это бредятина (горько усмехнулся туманному, зеленоватому тоже зеркалу), но от этого не сильно легче: все равно, все рушилось, все те наивные кустарные баррикады, которые он пытался возвести, сопротивляясь судьбе.
— Пристегнись, — сказал водитель.
Они выезжали за город, через КПМ, а там эта формальность еще требовалась, — и Паша послушно перетянул себя ремнем.
Он все отчетливее ощущал, что этот его отчаянный шаг — кинуться с головой в бизнес, да хоть во что-нибудь, стать тоже целеустремленным человеком, стать достойным ее, — результатов как-то не приносит. И чем яснее это осознавалось, тем яростней хотелось разбить лоб о ветровое стекло. Новая жизнь Паши — с работой в авиации, со скайпом, с хорошей зарплатой, кстати, — напоминала фильм «День сурка», где герой бросается то с высокого этажа, то на машине в пропасть, но неизменно просыпается в своей постели, в один и тот же день и час, и все начинается заново — одно и то же.
Павла даже начал иногда раздражать Максим, его образ «короля мира», вечные «шутки-смех- веселье», на американский как раз манер. В нем если не ощущалась, то подозревалась какая-то инвалидность, он как будто нес себя на протезах. Или: есть настолько опытные слепые, у которых по глазам недуг не увидишь, но что-то неправильное шкурой почувствуешь. Паша предположил, что Максим никогда не страдал, а может, и не любил. А с человеком, не прошедшим этот огонь, уже не получается говорить как с равным.
— Приехали, — сказал водитель.
За кованым забором прогревался «Мерседес», редко вспыхивал поворотниками.
«Мерседес» есть, да и, наверное, две суперпопулярные когда-то компьютерные приставки Sony PlayStation в этом-то доме уж точно имелись…
— Спасибо. Сколько я вам должен?..
Особняк господина Львова — необычный. Приземистый, в желто-серых тонах, окна занавешены… Павла ждали: стоило ему назвать фамилию, калитка открылась; несимпатичный — никакой — гражданин в парадном костюме пролистал его бумаги в странном холле с широкой лестницей. Лаковые деревянные перильца, полуэтажи: все как внутренности шкафа, как понарошку. «Следуйте за мной». В анфиладе комнат не было ни вещи, ни газеты брошенной.
Ольга Львова, шатенка с челкой, симпатичная, с детской припухлостью щек, смотрела видео. Когда вошли и конвоир в черном произнес «Ольга Евгеньевна», а сам Паша приветственно откашлялся, в сетчатых колонках взыграли скрипки, и с безупречно черноволосого затылка на экране торжественно размотали бинты. «Поздравляю вас…» — заговорил киношный врач, а коротко стриженной даме уже подносили зеркало. Его как-то наивно поправляли, чтобы сделать лучший ракурс. Распахнутые, начерненные глаза, взвинченные донельзя брови и что-то азиатское, желтушное от лишнего грима. Паша сообразил. Он видел эти кадры недавно. Телеканалы отмечали юбилей Любови Орловой — 105 лет и странно возлюбили разом фрагменты этого «полочного» фильма: четыре километра чистого цветного эксклюзива.
— А, вы из «Аэрофлота»? — Девушка заулыбалась. — Здравствуйте, проходите… Меня папа предупредил…
— Только не «Аэрофлот», — неожиданно для себя смутился, даже и полупоклоном ответил. — «АРТавиа». Меня зовут Павел. Для вас заказана золотая карта клиента… Это очень хорошее предложение… Это означает, что в любой момент…
— Да не рассказывайте, — Ольга махнула рукой. — Мне-то самой, честно говоря, все равно, на чем летать, я-то не боюсь… А хотите чаю?
— С удовольствием. И все-таки я должен вам немного рассказать об услугах нашей компании. Ну хоть чуть-чуть, — и Паша развеселился тоже.
Дама на экране между тем меняла, как в стареньком калейдоскопе, парики, наряды, лица: в одних сценах она напоминала сегодняшнюю Гурченко, в других — Эльзу Леждей, в третьих еще кого-то, туманно плывя подбородками. И в самой этой утере лица было что-то заведомо трагичное. Ухо ловило забавный, не семидесятых совсем, выговор: фюрэр, рэйс, аэродром, а взгляды в сторону актриса кидала как-то нарочито, птичьи, и щурилась тоже… — в канонах разве что не немого кино. Когда она выходила из кадра, все становилось уж совсем картонным, неприличным и несостоятельным: фильм, конечно, ни о каких не о разведчиках. А о ее взгляде, повороте головы, подаче перчатки для поцелуя. О том, с каким шиком она захлопывает дверцу слезящегося в хляби «Мерседеса».
— Вам нравится Любовь Орлова? — чуть насмешливо даже спросила Ольга, перехватив взгляд Паши.
— Ну вообще — да… Но не в «Скворце и Лире», конечно.
— Я тоже люблю Орлову. С детства. — И вдруг Ольга граммофонно и неожиданно похоже пропела: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я ис пущки в небо уйду!» Паша от неожиданности чуть не рухнул из кресла, они долго смеялись.
— Но «Скворец и Лира» — это позор, — почему-то жестко продолжила Ольга. — В семьдесят играть девушку! Вон как она прячет лицо в букетик и оттуда разговаривает…
