заводи.
Удивительно.
Мистер Смит, решил Гонщик, опять на работе, а миссис Смит на одном из своих бесконечных собраний: в церкви, в школьной администрации, в местных благотворительных обществах.
Он остановился перед входом.
Соседи наверняка выглядывают в окна, раздвигают жалюзи, гадая, что могло привести хозяина классического «шевроле-корвет-стингрей» к Смитам.
Все они видели, как из машины вышел молодой человек, взял с пассажирского сиденья новую корзину для перевозки кошек и довольно потрепанную спортивную сумку, поставил и то и другое на пороге. Соседи видели, как он, секунду помедлив, открыл дверь, зашел внутрь с корзиной и сумкой, почти сразу же вышел и направился по дорожке обратно к машине, сел в свой «корвет» и укатил.
Гонщик отлично помнил, как обстояли здесь дела: каждый лез не в свое дело, не существовало никаких секретов, все до единого полагали, что только их жизнь — стоящая, а у всех прочих — никуда не годится.
Рядом с корзиной и спортивной сумкой он оставил записку.
Ее зовут Мисс Дикинсон. Она принадлежала моему покойному другу, хотя на самом деле кошка гуляет сама по себе и никому не может принадлежать, но они прожили вместе долгую и не всегда счастливую жизнь. Она заслужила спокойную старость. И вы тоже это заслужили. Пожалуйста, позаботьтесь о Мисс Дикинсон, как когда-то заботились обо мне, и примите эти деньги, которые я вам с радостью оставляю. Я всегда жалел, что, уходя от вас, забрал вашу машину. И не сомневайтесь: я всегда ценил то, что вы для меня сделали.
33
Должно быть, отцу приходилось несладко. Гонщик, конечно, помнил немногое, но даже тогда, будучи ребенком, малознакомым с миром, он знал, что у них в доме не все ладно. Мать подавала на стол вареные яйца; открывала банки сардин; делала бутерброды с луком и майонезом. Одно время она помешалась на тараканах. Стоило ей заметить что-то ползающее, тотчас накрывала его стаканом и ждала, пока бедняга сдохнет. А потом (по словам отца) «запала» на паука. Тот сплел паутину в углу крошечной ванной комнаты, куда мать отправлялась каждое утро — подвести глаза и припудрить нос. Она руками ловила мух и бросала их пауку; по ночам выходила из дому, охотилась на кузнечиков и мотыльков и приносила их в ванную. Возвращаясь домой, перво-наперво проверяла, как поживает Фред. Да, у паука было имя.
В те редкие моменты, когда она разговаривала с сыном, она называла его просто «малыш». «Помочь с уроками, малыш?», «Нужна новая одежда, малыш?», «Возьмем на ужин вот эти маленькие баночки сардин, малыш, и крекеры?»
И прежде редко спускавшаяся с небес на землю, мать постепенно воспаряла все выше и выше. Наконец Гонщик догадался, что это не парение над миром, а какое-то побочное существование — не над миром, а, скорее, за его пределами. Немного сбоку.
А потом — тот вечер. Отец, истекающий кровью в тарелку, стоявшую перед ним на столе. У Гонщика в руке — бутерброд. Мать, аккуратно убирающая нож в ящик. Совершенно спокойная.
«Прости меня, сынок».
Неужели это правдивое воспоминание? И если так, почему это вспомнилось лишь теперь? Неужели мать в самом деле такое сказала?
Игра воображения? Капризы памяти? Какая разница. Лишь бы не забыть.
Пожалуйста!
«Наверное, я только сделала твою жизнь труднее, а хотела другого… Все так запуталось!»
— Я в порядке. А что будет с тобой, мама?
«Со мной все уже стало и теперь ничего не будет. Пройдет время, и ты поймешь».
Скорее всего, он это вообразил. Только теперь ему очень хочется сказать ей, что вот, время прошло, а он так ничего и не понял. И не поймет.
Он приехал домой — к последнему из своих убежищ. Мотель «Голубой фламинго». Плата за проживание раз в неделю, вокруг пустошь и много места для парковки, удобный выезд на основные трассы.
Устроившись поудобнее, он плеснул в стакан виски. Шум дороги, звуки телевизора из соседнего номера, громыхание скейтбордов на стоянке, по-видимому облюбованной местными детишками. Изредка где-то в небе — треск вертолета дорожно-патрульной службы. Когда обитатели соседних комнат принимали душ или шли в туалет, в стенах урчали водопроводные трубы.
Он снял трубку после первого звонка.
— Я слышал, ты поставил точку? — спросил мужчина.
— Так оно и есть.
— А его семья?
— Наверное, все еще спят.
— Ясно. Да, сам Нино вставал чуть свет. Я говорил, что это совесть мучает его своими костлявыми пальцами, а он заявлял, что у него нет совести.
Короткая пауза.
— Ты не спросишь, как я тебя вычислил?
— Изолента поперек двери внизу. Ты прилепил ее обратно, но она потом плохо приклеивается.
— Значит, ты знал, что я позвоню.
— Рано или поздно. По обстоятельствам.
— Вот же мы с тобой убогие, а? Вокруг полным-полно всяких высоких технологий, а мы по-прежнему полагаемся на старый добрый скотч.
— Все методы хороши, если они помогают справиться с работой.
— Да, что-то в этом есть. Я и сам так думаю.
Гонщик не ответил.
— Ладно! Твоя работа закончена, верно? Ты своего добился. Есть ли смысл продолжать?
— Нет.
— Есть планы на вечер?
— Ничего такого, что нельзя отменить.
— Вот что я думаю. Давай встретимся, пропустим по стаканчику, потом, может, и поужинаем.
— Легко.
— Знаешь, где «Варшава»? Перекресток бульваров Санта-Моника и Линкольна в польском квартале?
Одна из самых уродливых улиц в городе, состоящем из множества уродливых улиц.
— Найду.
— Если, конечно, ты не настаиваешь на пицце…
— Смешно.
— Да. Вообще-то, действительно было смешно. Все эти купоны… Итак, встречаемся в «Варшаве». У них общая стоянка с магазином ковров, но ничего, места хватает. Когда? В семь? В восемь? Тебе что больше подходит?
— В семь нормально.
— Заведение маленькое — бара нет, негде посидеть и подождать. Так что я приду раньше и займу столик.
— Отлично.
— Тогда до встречи.
Положив трубку, Гонщик налил в стакан еще на пару пальцев «Бьюкенена». Почти полдень,
