размышлял он, большинство порядочных граждан с нетерпением ждут возможности поскорее проститься с работой и вырваться на обед или на воздух в какой-нибудь крохотный парк. Быть может, заехать домой, проверить, как там детишки, сделать ставки у букмекера, назначить свидание любовнице.
Мотель опустел. Когда в дверь постучали с уборкой, он ответил, что все в порядке и сегодня их услуги не нужны.
Гонщик вспоминал времена вскоре после приезда в Лос-Анджелес, те многочисленные недели, когда он силился не вляпаться в неприятности, держаться подальше от полицейских; барахтался, чтобы просто выжить, удержаться на плаву. Было страшно. Где ему жить? Как добывать хлеб? Он жил, спал и ел в «форде»; взгляд следил за тенями на дороге.
А потом вдруг на него снизошел покой.
Однажды Гонщик проснулся — и вот оно, чудо. Словно воздушный шар в груди. Он заказал в магазинчике по соседству обычную двойную порцию кофе, устроился под низкой стеной парка за кустами и внезапно понял, что сидит там уже почти час и ни разу не подумал… ни о чем.
Так вот что люди имеют в виду, когда говорят о благодати…
Тот момент, то самое утро ярко воскресали в памяти, стоило ему о них подумать. Однако вскоре в душу закрались сомнения. Он довольно хорошо понимал, что суть самой жизни — в движении, в перемещении. То, что противоречит им или отрицает их, есть не жизнь, а, наверное, что-то иное. Не очутился ли он сам в одном из тех абстрактных миров, в которых незаметно растаяла жизнь его матери?.. К счастью, примерно в это время он повстречался с Мэнни Гилденом.
А теперь из телефонной кабинки у того самого магазинчика, что и много лет назад, он вновь звонит Мэнни. Через полчаса они уже гуляют вдоль побережья, недалеко от Санта-Моники. До «Варшавы» рукой подать.
— Когда мы только-только познакомились, — начал Гонщик, — я был еще совсем ребенком…
— Давно заглядывал в зеркало? Ты же до сих пор всего лишь глупый мальчишка.
— …Я рассказывал тебе, как на меня вдруг снизошли покой и благодать и как я этого испугался. Помнишь?
Музей американской культуры в миниатюре, вывернутая наизнанку капсула времени: с каждой волной прибой выбрасывал на берег картонные упаковки из-под бургеров и лепешек тако, банки из-под содовой и пива, использованные презервативы, мокрые страницы журналов.
— Я помню. Хотя только счастливым дана способность к забвению.
— Мрачновато звучит.
— Это фраза из сценария, над которым я сейчас работаю.
Оба на некоторое время замолчали. Они гуляли по пляжу, а вокруг бурлила простая жизнь, та повседневная жизнь обычных горожан, которую им никогда не узнать и частью которой не суждено стать. Скейтеры, парни атлетического вида, полчища беззаботной молодежи в пирсинге и татуировках, красивые женщины. Последний сценарий Мэнни писал о Холокосте и все вспоминал Пауля Целана: «В них была земля, и они рыли».{35} Эти люди на пляже, такое впечатление, рыли по собственному почину.
— Я рассказывал тебе историю Борхеса о Дон Кихоте? — спросил он Гонщика. — Борхес пишет о великом искателе приключений, пишет о том, как Дон Кихот отправился спасать мир…
— Который состоял из ветряных мельниц…
— …И стада свиней.
— Потом Борхес говорит: «Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом».{36}
Сделав круг, они вернулись на парковку. Мэнни подошел к темно-зеленому «порше» и открыл дверь.
— У тебя «порш»? — удивился Гонщик.
Господи, он даже не подозревал, что у Мэнни есть тачка, судя по тому, как он одевается. А тот еще спрашивал — тогда, давно, — может ли Гонщик подбросить его в Нью-Йорк?
— Зачем ты мне звонил? Чего ты хотел?
— Наверное, поболтать с другом.
— Недорого и сердито.
— И сказать тебе…
— Что ты Борхес? — Мэнни засмеялся. — Ну конечно, ты Борхес, тупой ты придурок. В том-то все и дело.
— Да. Теперь я понимаю.
34
Магазин ковров процветал. И нельзя сказать, чтобы «Варшава» была в упадке.
Типичное здание двадцатых годов. Хорошие деревянные полы, раздвижные окна. Три зала заняты под ресторан. Центральный — с перегородкой, соседний выходил французскими окнами на мощенную красным кирпичом и оплетенную вьюнками аллею. В третьей, самой маленькой комнатке, проходило, очевидно, некое семейное торжество: сюда все прибывали и прибывали какие-то похожие друг на друга человечки с многочисленными коробками в подарочной упаковке.
Открытые окна обрамляли кружевные занавески. В такой непосредственной близости от океана потребность в кондиционере отпадала сама собой.
Берни Роуз сидел за столиком в углу второй комнаты, у окна. Перед ним стояли на три четверти полная бутылка и бокал с вином. Он поднялся, когда Гонщик подошел и протянул руку для приветствия. Они поздоровались.
Темный костюм, строгая серая рубашка с запонками, застегнутая на все пуговицы, но без галстука.
— Может, для начала бокал вина? — предложил Роуз, усаживаясь. — Или предпочтешь свой скотч?
— Вино — хорошо.
— Оно, кстати, действительно приятное. Удивительные вещи нынче творятся: чилийские, австралийские вина!.. Зато это — из одного виноградника на северо-западе.
Берни Роуз налил вина. Они чокнулись.
— Спасибо, что пришел.
Гонщик кивнул. Привлекательная, хотя и не первой свежести женщина в черной мини-юбке, без колготок, появилась из кухни и принялась составлять вместе столы. Она переговаривалась с кем-то в кухне по-испански, и это сразу привлекло внимание Гонщика. Он продолжал улавливать отголоски даже сквозь речь собеседника.
— Это хозяйка, — сообщил Берни Роуз. — Понятия не имею, как ее зовут, хотя прихожу сюда вот уже почти двадцать лет. Может, сейчас она выглядит и не так привлекательно, как тогда, но…
Гонщик подумал, что она, по-видимому, довольна жизнью — качество, повсюду довольно редкое, а в нервном, изломанном Лос-Анджелесе воспринимавшееся как извращение.
— Я бы посоветовал тебе попробовать утку. Черт побери, да я бы все здесь посоветовал! Тушеное мясо по-охотничьи, красную капусту с луком. Пироги, голубцы, мясные рулеты, картофельные оладьи. И лучший борщ в городе — его подают холодным, когда на улице жара, и горячим, когда погода промозглая. Но за утку я готов отдать жизнь. Утку, — заказал Берни Роуз, когда к их столику подошла Валери, официантка чуть ли не школьного возраста, с синими варикозными венами на ногах. — И еще бутылку того же самого вина.
— Каберне-мерло?
— Правильно.
— Утку, — вслед за Берни повторил Гонщик. А ел ли он вообще когда-нибудь в жизни утку?
Гости с коробками все продолжали прибывать; официанты препровождали их в третью комнату. И как
