округлым черепом. А глаза у него злые. И он смотрит на меня, и я тут же понимаю, что ему что-то от меня надо. И еще я понимаю, что я ему этого ни за что не дам. Но что без этого он не уйдет.
Мне кажется, во сне я понимала, о чем идет речь. Но как только проснулась, суть его желания сразу ускользнула от меня безвозвратно. Знаю лишь, что это было что-то злое, жестокое.
И кажется, что и в самом сне, совершенно без слов я поняла его условия, а он понял мой отказ. И поклялся отомстить. Опять-таки беззвучно, но совершенно для меня очевидно.
Но я не успела испугаться, потому что он быстро развернулся и ушел. И я успокоилась, потому что он скрылся в той части коридора, которая вела к выходу из больницы. И это значило, что временно я в безопасности. И можно перевести дух и вернуться к работе. Тем более что работы у меня было очень много: надо было перепеленать детей и покормить тех из них, кому было положено по часам.
И я пошла дальше – в свое отделение.
Мой коридор упирался прямо в него, и оно, застекленное, уютное, спокойное, было очень тихим. Тише, чем обычно. Никто не плакал. А ведь кто-то из детей уже должен был проснуться.
А когда я вошла туда, я увидела, что страшный парень уже там. Как он туда просочился – непостижимо, ведь я сама видела, что он ушел совсем в другом направлении. Но факт оставался фактом: он был в отделении, стоял рядом с одной и колыбелек и держал в одной руке ребенка.
А другой рукой – вот только сейчас я заметила, что он делал этой свободной рукой – он всадил новорожденному длинный нож прямо в родничок и проворачивал этот нож внутри, незнамо зачем превращая в месиво нежнейшую субстанцию уже мертвого мозга.
Я замерла от ужаса, не зная даже, чьи глаза меня больше испугали: остекленевшие бусинки едва проснувшегося и тут же умерщвленного младенца или живые, но тоже совершенно мертвые глаза его палача.
Тот смотрел прямо на меня, предоставив рукам делать свою жуткую работу вслепую, и на лице его было выражение какого-то не садистского, а детского удовольствия и любопытства. Как будто любознательному ребенку наконец-то представилась возможность сделать долгожданное открытие в области природоведения, а затем и продемонстрировать его взрослому. И он горд собой, и одновременно жаждет новых подвигов. Вот таким было лицо убийцы.
И тут мне вдруг открылась истинная причина странной тишины довольно звучного обычно отделения. Я поняла, что только что убитый ребенок не первый. Что страшный парень осуществляет свою месть методически и безжалостно.
Но я боялась смотреть по сторонам и подсчитывать потери. Мне казалось, что, если я замру и совершенно не буду шевелиться, это каким-то гипнотическим образом подействует и на мир вокруг. И он тоже замрет, и, стало быть, убийца, как часть застывшего мира, не сможет двигаться и не причинит вред остальным детям.
И я стояла и смотрела. Только на его лицо, не на руки. И надеялась, что нож больше не гуляет в ямке родничка. Но проверить боялась. И не смела отвести взгляд от страшных глаз.
А дети не плакали. Никто. Хотя я точно знала, чувствовала, что часть из них живы. Но и они, словно понимая, что творится вокруг, затаились и боялись пискнуть.
А ведь убийцу надо было остановить. Но я не знала как. И только заставляла себя не шевелиться, стать камнем. А потом я не выдержала. И глянула на голову убитого младенца. И увидела, как тут же и парень зашевелился. И стал вытаскивать свой нож из раны. И вместе с ножом наружу потек разжиженный лезвием мозг.
И тут я проснулась в ужасе.
И закричала.
И была жутко напугана и жутко зла на нерадивую природу, которая заставляет нас рождаться с не до конца оформившимся черепом.
И еще я подумала, что эта беспомощность, которая сопутствует нам с рождения, это ощущение незатянувшегося родничка, неспособности выразить свои желания и невозможности самостоятельно себя защитить, остается в нас навеки.
И самые страшные ошибки и самые большие подлости мы совершаем потому, что боимся ножа, занесенного над нами чьей-то более сильной, непостижимой, а потому и совершенно безжалостной рукой.
И, кроме того, я, естественно, схватилась за живот, потому что испугалась за своего еще не рожденного ребенка. Он ведь тоже будет совсем беззащитным, когда родится. Если вообще родится.
А вдруг он будет похож на мертвого ребенка из моего сна?
А вдруг я точно так же, как и во сне, не смогу прийти ему на помощь, если она понадобится?
А вдруг меня вообще не будет рядом, потому что я буду опять больна? Так больна, что и не вспомню, что у меня есть ребенок и что он во мне нуждается?
О, пожалуйста, не забирайте моего ребенка. Не отнимайте мой разум. Оставьте мне и то, и другое.
Глава 20. Еще один отец
Сегодня с лестничной площадки донеслось знакомое постукивание. Этакая робкая чечетка, заискивающая перед величием непознанного мира.
Я узнала ее бесхитростный ритм – это мой сосед, слепой от рождения, пытается преодолеть шестнадцать ступенек, отделяющих его жилище от двери подъезда.
Признаюсь, я люблю музыку его трости. И движения его тела, плывущего в вязкой темноте, тоже люблю. И я неоднократно совершала кое-что не совсем приличное: заслышав нерасторжимый дуэт трости и шагов, приоткрывала собственную входную дверь и подглядывала за перемещением знакомой фигуры, на редкость складной, учитывая суть соседского недуга.
