лунным светом, и в них обоих таилось обещание чего-то великого, что однажды выпадет мне на долю, какого-то мучительного счастья, либо несчастья, что ценнее всякого счастья, чего-то жгучего, блаженного и огромного, что ожидало меня. И я пел до тех пор, покуда в дверях не появился отец и не велел мне спать.
То была шопеновская луна. И трепетная, пылающая луна над водою, луна тех августовских вечеров, когда пела Алиса, — то была она же. Я любил Алису.
Еще я помню свою университетскую, упсальскую луну. Никогда не видал я луны более холодной и безразличной. В Упсале совсем иной климат, нежели в приморском Стокгольме, воздух яснее и суше. Однажды зимней ночью я бродил с приятелем постарше меня по белым заснеженным улицам; от серых домов ложились черные тени. Мы философствовали. К семнадцати годам я уже почти не верил в бога; но я упорно отказывался принять дарвинизм: он казался мне бессмыслицей, глупостью, пошлостью. Мы вошли под какой-то темный свод, поднялись на несколько ступенек и очутились прямо у стен собора. Окруженный строительными лесами, он напоминал скелет какого-то гигантского животного доисторических времен. Мой приятель толковал мне о нашем родстве с братьями животными; он втолковывал мне, он доказывал, он вопил своим пронзительным голосом, разносившимся гулким эхом, и выговор у него был с примесью какого-то диалекта. Я с ним особенно не спорил, но про себя я думал: ты не прав, только я слишком мало еще читал и думал, чтобы суметь тебя опровергнуть. Но обожди — обожди хотя бы с год, и я на этом же самом месте, под этой же самой луной, докажу тебе, как ты был не прав и какую ты порол чушь. Ибо то, что ты говоришь, никак не может, не должно быть правдой; если это правда, то я выхожу из игры, в таком мире мне делать нечего. А приятель все разглагольствовал и размахивал на ходу немецкой книжонкой, из которой он и почерпнул свои аргументы. Неожиданно он остановился, — свет луны падал прямо на него, — раскрыл книжку на том месте, где были иллюстрации к тексту, и протянул ее мне. Луна светила так ярко, что отчетливо видны были и сами картинки, и подписи к ним. Это были изображения трех черепов, мало чем разнящихся друг от друга, — череп орангутанга, череп австралийского негра и череп Иммануила Канта. С отвращением отшвырнул я от себя книгу. Приятель разозлился и бросился на меня с кулаками, мы боролись и дубасили друг друга под сияющей равнодушной луной, но он был сильнее, и в конце концов он подмял меня, уселся на меня верхом и по старому мальчишескому обычаю основательно «умыл» меня снегом.
Прошел год, и два, и еще много лет, а я все никак не мог дорасти до того, чтоб суметь его переубедить; я счел за лучшее оставить все как есть. И хотя я так и не понял толком, что же мне делать в этом мире, я все же не вышел из игры.
И много лун видел я с тех пор. Кроткая и сентиментальная луна меж берез за озером… Луна, ныряющая в морских туманах… Луна, что мчится сквозь рваные осенние тучи… Луна любви, что светила из сада в окошко к Гретхен и заглядывала на балкон к Джульетте… Одна немолодая уже девушка, очень хотевшая выйти замуж, рассказывала мне, как она плакала, увидав в лесу освещенную луной сторожку… Луна распутна и похотлива, говорит один поэт. Другой же пытается толковать лунный свет в смысле этико-религиозном и сравнивает лунные лучи с нитями, из которых дорогие нам усопшие плетут сеть с целью уловления заблудшей души… Для юноши луна — обещание всего великого, что ожидает его впереди, для старика же — знак того, что обещанное не исполнилось, напоминание обо всем несбывшемся, обратившемся в прах.
А что такое лунный свет по сути?
Солнечный свет из вторых рук. Ослабленный, искаженный.
У той луны, что выползает сейчас из-за колокольни, какая-то несчастная физиономия. Мне чудится, будто черты этого лика изуродованы, размыты, разъедены безымянным страданием. Бедняга, за что ты торчишь там? Ты осуждена за подделку? Ты подделала солнечный свет?
И верно, преступление немалое. Но кто может поручиться, что никогда не совершит его?
Свет!
…Я сел в постели и зажег свечу на ночном столике. Я был весь в холодном поту, волосы на лбу слиплись. Что мне такое приснилось?
Опять то же самое. Будто я убил пастора. Будто ему полагалось умереть, ибо он живой издавал уже трупное зловоние, и я как врач обязан был это сделать… Мне это казалось трудно и неприятно, в моей практике такой случай встречался впервые — мне хотелось проконсультироваться с коллегой, не хотелось брать на себя ответственность в столь серьезном деле… Но в дальнем полутемном углу стояла голая фру Грегориус, пытаясь прикрыться маленькой черной вуалью. И когда она услышала слово «коллега», в глазах у нее появилось такое испуганное и затравленное выражение, что я понял, что мне надо действовать немедля, иначе она пропала, — как, почему пропала, я не знал — и что я должен сделать это в одиночку и так, чтобы никто никогда ни о чем не проведал. И я сделал это, отвернувшись. Как это произошло? Не помню. Помню только, что я зажал нос, отвернулся и сказал себе: «Ну вот, готово. Теперь он больше не пахнет». И я собрался было объяснить фру Грегориус, что это исключительно редкий, интересный случай: ведь большинство людей начинают пахнуть только уже после смерти, и тогда их закапывают; а если кто-то начинает пахнуть еще при жизни, его следует убить, наука на нынешнем уровне развития не знает иного средства… Но фру Грегориус исчезла, вокруг была пустота, и все расплывалось, удалялось, уходило от меня… Темнота прояснилась, превратившись в пепельно-серые лунные сумерки… А я сидел выпрямившись в постели, окончательно проснувшийся, и слушал свой собственный голос…
Я встал, что-то накинул на себя, зажег свет во всех комнатах. Я ходил взад-вперед, как заведенный, сам не знаю сколько времени. Наконец я остановился перед зеркалом в зале и долго глядел на свое бледное, безумное отображение, точно на кого-то мне совсем незнакомого. Однако, испугавшись внезапно овладевшего мною желания разбить старинное стекло, видевшее мое детство и чуть не всю мою жизнь и еще многое до моего рождения, я отошел и стал у растворенного окна. Луна уже не светила, шел дождь, и дождь дохнул мне прямо в лицо. Это было чудесно.
«Снам верить, так и дела не делать»… Ты мне известна, старинная пословичная мудрость. И большая часть из всего, что нам снится, и в самом деле не стоит того, чтоб ломать себе над этим голову, — обрывки и осколки пережитого, нередко совершенно случайного, пустякового, того, что сознание наше не сочло нужным зафиксировать, но что продолжает жить своей призрачной, обособленной жизнью в какой-нибудь из захламленных кладовок нашего мозга. Но бывают и иные сны. Помню, как-то в детстве я полдня бился над геометрической задачей и лег спать, так и не решив ее: во сне мозг продолжал работать, и решение мне приснилось. Оно оказалось правильным. А иные сны можно сравнить с пузырями, что подымаются на поверхность воды со дна. Ведь если задуматься: сколько раз сны рассказывали мне что-то обо мне самом. Сколько раз они изобличали желания, которых я не желал иметь, страсти, которых я и знать не хотел при дневном свете. Желания эти и страсти я взвешивал и проверял потом на ярком солнечном свету. Но почти все они не выдерживали света, и я запихивал их обратно в тусклую мглу, где и было их истинное место. Они нет-нет да и всплывали вновь в ночных сновидениях, но я тотчас их узнавал и язвительно усмехался им даже во сне, и в конце концов они уже не пытались более всплыть и существовать наяву и при свете дня.
Но сейчас это другое. И я хочу знать, что же именно; я хочу взвесить и проверить. Таков уж я от природы: не терплю ничего полуосознанного, неуясненного, не до конца понятого во мне самом, когда в полной моей власти вытащить это непонятное на свет божий и рассмотреть со всех сторон.
Итак, давай-ка поразмыслим.
Женщина обратилась ко мне за помощью, и я обещал ей помочь. Помочь — что именно это означало или могло означать впоследствии, ни она, ни я тогда не задумались. Ведь исполнить ее просьбу было так легко и просто. Это не стоило мне ни хлопот, ни тревог, скорее даже позабавило, я оказал хорошенькой женщине услугу весьма деликатного свойства, заодно зло подшутив над мерзким слугой господним, и в тусклом мраке гнетущей меня хандры эпизод этот сверкнул алым отблеском иного мира, мне недоступного… Для нее же это был вопрос счастья, вопрос жизни — так, по крайней мере, она сама думала, да и меня сумела убедить. Хорошо, я обещал ей помочь, и я это сделал — то, что требовалось тогда сделать.
Однако со временем все это стало выглядеть иначе, и уж на сей раз я непременно должен докопаться до сути, до дна, прежде чем двинуться дальше.
