Когда чаша терпения какой-то из государственных структур (или же нескольких) переполняется, обитателя комнаты с пультом управления сбрасывают вниз. Об этом рассказывается, к примеру, в романе Маркеса «Осень патриарха». Процесс этот, тоже по Маркесу, называется «стихийное правосудие масс».
Но такое правосудие случается редко. Народ, с одной стороны, жаждет справедливости, а с другой, у него есть стойкое убеждение: чем выше царский трон и богаче наряды придворных, тем сильнее государство. А население нижних этажей — рабочие, крестьяне, интеллигенция — при любом государственном устройстве, при самой либеральной верхушке будет чувствовать себя притеснённым и обделённым.
Место рождения, социальный статус, предвзятость начальства, жизненные неурядицы — всё это может быть источником несправедливости… Возьмём уроженца столицы, чьи родители из потомственных руководителей, и уроженца деревеньки на Оби или Амуре. У кого из этих двух людей, при равных интеллектуальных данных, больше шансов оказаться обитателем «верхних этажей»? Конечно, у первого. (Хотя сам пульт управления в советское время доверялся, как правило, уроженцам деревень, «из бедной крестьянской семьи», что тоже несправедливо — эта печать бедняцкости в итоге довела до развала «многоэтажного здания».)
С 1991 года мы строим демократию. Сначала вроде бы традиционную, затем — суверенную. Разговоры о справедливости за эти годы не смолкают. То и дело слышишь о нарушении конституции (свода тех общих норм, что и определяют справедливость), нарушении прав человека, произволе, коррупции… Ощущение несправедливости в последние несколько лет стало особенно острым. Помимо политических, усилились и социальные причины. Слишком очевиден разрыв между людьми обеспеченными и неимущими, хотя вроде бы приносящими государству пользу, не уклоняющимися «от своих обязанностей». «Закон справедливости» продолжает нарушаться всё чаще — увеличивается распределительная несправедливость.
Какие-то факты несправедливости очевидны, а какие-то довольно спорны. Вот, например, институт охраны (об этом писалось уже не раз). Практически каждое учреждение, множество территорий находится словно бы на осадном положении. Оказаться в какой-либо фирме, в учреждении без специального документа — невозможно. Если раньше охраняемыми были десятки объектов, то теперь — тысячи. С одной стороны, наверное, это оправданно, но с другой — несправедливо, да и вредно. Мало того что множатся государства в государстве, но и люди — молодые, полные сил мужчины — занимаясь охраной их, деградируют.
Прозаик Олег Павлов, сам работавший охранником, часто возвращается к этому вопросу. Несколько лет назад увидела свет его публицистическая книга «Русский человек в ХХ веке», где собраны примеры всевозможных несправедливостей и размышления автора о том, как бы сделать жизнеустройство справедливей.
С четверть объёма книги составляет описание будней одной из московских больниц, где Павлов работал охранником. В основном — унижение одних людей другими; больные умирают без присмотра, бомжей отказываются принимать, хирурги, вместо того чтобы оперировать, играют в футбол… Приведу одну историю — про наведение в больнице порядка:
«…нововведение: охрана не пускает на посещение без сменной обуви — говорят, в грязное время года наступает такой режим переобувания. Людей посылают за пакетиками в магазин за углом: купишь два пакетика, зачехлишь в них обувь — проходи. <…> Описать это зрелище, как люди стадом обуваются пакетиками и бредут в отделения, я не в силах — нет таких красок, такого холоднокровия у меня. Но слышны не шаги, а сплошное крысиное шуршание по всей больнице и глухота. Потом поднаторели и стали приходить со сменной обувью, но грязные сапоги гардеробщица отказывается на хранение принимать. Так что переобувшись, грязные сапоги несут в руках в те же самые отделения, да ещё какие сапоги у большинства: стёртые, избитые, когда купить другие не хватает давно средств».
Можно, конечно, спорить, утверждать, что в больнице должна сохраняться чистота, но и возмущение Павлова понятно — есть в этом не то чтобы даже несправедливость, а насмешка, издевательство над людьми, у которых горе…
Много претензий у автора «Русского человека в ХХ веке» к государству. Государство Российское, по мнению Олега Павлова, в основном занимается тем, что насилует свой народ: «С того как началось строительство уже-то государства — когда правители наши начали постройку величайшего в мире государства и утверждали свою абсолютную в том государстве власть, — русский человек в массе своей сделался материалом, государственной скотиной. До того человек чтил своего правителя как помазанника Божьего, а теперь приучали повиноваться силе и не думать, праведна власть или не праведна. И повиновению приучило вовсе не татарское иго, а опричнина — кровью и пытками»… Сильно сказано, но хочется спросить, когда же были те благословенные времена, когда в той или иной форме не существовало опричнины? Летописи говорят, что всегда нечто подобное было…
И в то же время в рассуждениях Олега Павлова чувствуется симпатия к государству, но государству не существующему, а грядущему (или бывшему в баснословные времена) — симпатия к некому справедливому, мудрому государству.
Это вообще свойственно и нашим писателям, да и народу — верить в приход хорошего царя, который построит хорошее государство. Но люди живут одну жизнь в неизменные, в принципе, времена, и так поколение за поколением…
Правда, нередко русская литература перешагивает проблему справедливости и несправедливости. Не так давно я наткнулся на странный, не совсем понятный мне рассказ Льва Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет». Сюжет такой:
Молодой купец Аксёнов едет на ярмарку в Нижний Новгород. По дороге он встречается с другим купцом, они ночуют в соседних комнатах, и рано утром Аксёнов отправляется дальше. На следующем постоялом дворе его нагоняет полиция, объявляет, что тот купец убит и ограблен, обыскивает Аксёнова и обнаруживает у него окровавленный нож. Аксёнова судят, секут кнутом, отправляют на каторгу в Сибирь.
Проходит двадцать шесть лет. Однажды пригоняют новых каторжан, и из рассказа одного из них, Макара Семёнова, Аксёнов понимает, что именно этот человек убил купца. Аксёнова начинает душить злость. «Он читал молитвы всю ночь, но не мог успокоиться». Ему хочется отомстить.
Через какое-то время Аксёнов случайно видит, как этот каторжанин делает подкоп. Семёнов угрожает и обещает Аксёнову:
«— Только молчи, старик, и я тебя выведу. А если скажешь — меня засекут; да и тебе не спущу — убью.
Когда Аксёнов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:
— Выходить мне незачем и убивать меня нечего — ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет — как бог на душу положит».
Подкоп обнаруживается, колодников допрашивают, Аксёнов не выдаёт Семёнова.
«На другую ночь, когда Аксёнов лёг на свою нару и чуть задремал, он услыхал, что кто-то подошёл и сел у него в ногах. Он посмотрел в темноте и узнал Макара. Аксёнов сказал:
— Чего тебе от меня надо? Что ты тут делаешь?»
Макар Семёнов признаётся, что это он убил купца, хотел тогда же убить и Аксёнова, но на дворе зашумели, он сунул нож в мешок Аксёнова и убежал. Макар предлагает объявить об этом и начальству — Аксенова простят и он вернётся домой. «Когда меня кнутом секли, мне легче было, чем теперь на тебя смотреть…»
«Когда Аксёнов услыхал, что Макар Семёнов плачет, он сам заплакал и сказал:
— Бог простит тебя; может быть, я во сто раз хуже тебя!
И вдруг у него на душе легко стало. И он перестал скучать о доме и никуда не хотел из острога, а только думал о последнем часе.
Макар Семёнов не послушался Аксёнова и объявился виноватым. Когда вышло Аксёнову разрешение вернуться, Аксёнов уже умер».
Наверное, в этом рассказе Толстой хотел показать человека, о каком говорится в Библии — блажен нищий духом. Но таких людей единицы (если они есть вообще), большинство же стремится к благам земным, и это часто заставляет людей поступать не по совести, не по правде.
