меня одну, батюшка. Да и не дойду я, ноги подгибаются...
– Вот беда-то, – нахмурился священник, выводя женщину наружу на свежий воздух. – Что же мне с тобой делать? Ну, садись-садись, сейчас чего-нибудь придумаем.
Солнце уже склонялось к горизонту. Еще час, и начнутся сумерки. Не сидеть же здесь и ждать, пока эту перепуганную бедолагу дома хватятся. Развести дымный костер? Если из села увидят столб дыма над заброшенной церковью, то как поступят? Решат, что пацаны костер развели. И что? Поругаются про себя или вслух, и на этом все закончится. Вряд ли кто побежит смотреть да тушить. Если бы был под рукой большой кусок брезента, можно было бы устроить дым порциями. Может, кто-нибудь сообразит, что это сигнал. А может, и не сообразит. Да и брезента все равно нет. Придется этих уродов самому конвоировать в село. А если упрутся, то силенок хватит и волоком доставить. До села недалеко, метров пятьсот, да и вторая половина пути – место почти открытое. Пошлю ее за подмогой.
– Как тебя зовут-то, милая? – повернулся отец Василий к женщине.
– Дарьей, – ответила женщина, глядя священнику в глаза с надеждой и мольбой, – Дарьей Кузнецовой.
Очень Дарье не хотелось, чтобы батюшка снова начал ее уговаривать идти одной.
– Вот что, Дарья. Подождем немного, пусть твои руки и ноги немного отойдут и пойдем в село вместе. Ты впереди, а я сзади этих на себе поволоку, если сами не захотят идти.
– А сдюжите ли, батюшка?
– Сдюжу, милая, сдюжу. Ты лучше поднимайся на ноги и постой, потопчись на месте, чтобы они тебя слушаться начали.
Женщина послушно по стенке поднялась на ноги и стала шевелить ступнями. Отец Василий вернулся внутрь к своим подопечным и уселся рядом с ними на корточки.
– Ну, что, отроки, погуляли – и будет. Пора опять в зону, «хозяин» с «кумом» там очень по вас скучают.
– Смотри, поп, еще пожалеешь, – злобно сказал коренастый. – Еще встретимся.
– Вряд ли, – с сомнением ответил священник. – Пока пройдет следствие по факту вашего побега, пока суд... Потом этап и новая зона. Дополнительный срок. А если вы еще и на конвой напали, и, не дай бог, конвоира убили, то я вам, ребята, не завидую. Не до меня вам будет.
– Я смотрю, папаша, – подал голос Клещ, – ты в молодости в вертухаях служил. Или в ментовке? Небось, грехи замаливать в попы подался?
– Вам-то какая разница? – с грустью ответил отец Василий, осматриваясь по сторонам в поисках заточки, которую следовало захватить с собой и передать милиции. – Мое прошлое на вашей судьбе никак не отразится.
Тут до сознания отца Василия дошло, что брошенная им как бы невзначай фраза имеет гораздо более глубокий смысл. Получается, что он покривил душой, отвечая таким образом зэкам. Как раз его прошлое на их судьбу и повлияло. Не будь у него такого прошлого, не было бы и таких навыков, которые позволили почувствовать там на тропинке опасность, увидеть следы, свидетельствующие о том, что произошло нападение. А потом пойти и задержать преступников, не дать им совершить еще одно тяжкое злодеяние. Фактически спасти молодую женщину не от позора, а от неминуемой смерти. Не пощадили бы они ее, надругались и убили, потому что она свидетель. И неважно, что по трупу милиция все равно догадается, кто это сделал. Это их повадки, их потребность. Звери, вырвавшиеся из клетки.
Отец Василий мысленно остановился, заставил замолчать расфилосовствовашийся внутренний голос. Он почувствовал, что внутри закипает ненависть к этим дум беглым заключенным. Они ведь не гнева, а жалости достойны. Темно у них на душе, не видят они света, не ведают любви к ближнему, как не изведали наверняка и любви ближних к себе. Мечутся по стране, из зоны в зону, пытаются жить по придуманным ими же законам и думают, что вершат свою судьбу. А у них впереди только бездонная и черная бездна. Гибнущие души, не ведающие спасения, не знающие раскаяния.
Смотреть на них горько, как на слепых, которые идут, выставив вперед себя руки и думают, что идут к свету. Но не знают они света, не пробился он в их изъеденные уголовной ржавчиной корявые души. А впереди только тьма и муки чистилища. А сколько тепла и любви они могли бы дать окружающим, проживи они другую жизнь, более чистую и светлую.
Отец Василий наконец нашел брошенную заточку, которая закатилась после его пинка в остатки старого, еще прошлогоднего, судя по всему, кострища. Вот она, заточка. Кусок стального прута, заточенного с одной стороны и насаженного на грубую самодельную деревянную рукоятку. Орудие для подлого убийства исподтишка, в темноте, в почки, чтобы жертва долго мучилась. Или в подмышку, в незащищенное бронежилетом место, как был убит его друг Мулла во время бунта в тюрьме. Но теперь, глядя на это оружие, отец Василий не испытывал злости или горечи, как это было раньше. Только грусть, мучительная грусть. Он наклонился и поднял заточку, которая лежала в старой золе на обрывке какой-то бумажки. Небольшой клочок с обгорелыми краями размером не больше чем в половину странички. Что-то толкнуло священника, и он поднял листок. Повернувшись к свету заходящего солнца в дверном проеме, увидел, что это стихи. Всего два четверостишья, уцелевших в огне костра:
По телу священника пробежали мурашки. Это был как знак свыше, как напоминание и совет. Что же это такое, недоумевал отец Василий, как такое может быть? Господь ли послал ему весточку вместе с этим подлым оружием и давно ставшим грязью и пеплом костром? Он еще раз перечитал коротенькие строки неизвестного поэта, который так точно расставил все по местам, как будто знал его судьбу и его душевное состояние. Все правильно, коротко и емко. Ты коснулся грязной и черной стороны жизни, ты знаешь ее. Теперь ты захотел, и не просто захотел, а понял, что можешь сделать этот мир светлей и чище. Так делай и не оглядывайся, источай весь неизрасходованный запас любви и тепла. Тебе дана власть молитвой вести за собой. «Спасибо, Господи», – прошептал про себя отец Василий и, аккуратно сложив бумажку с полуистлевшими буквами, сунул ее в карман.
– Пошли, ребята, – тихо сказал отец Василий, подойдя к уголовникам, – грехи на вас тяжкие и перед людьми, и перед богом. Пора искупления настала, а я буду за вас молиться.
– Ты че? – возмутился Клещ. – В ментовку нас решил вести? А вот не пойду, и все! Отвянь от меня.
– Пойдешь, куда ж ты денешься, – ответил священник, наклоняясь к ногам уголовников и одним сильным движением разрывая шнурки на их ботинках. – А не пойдешь, так я тебя на себе понесу. Господь меня положил заблудших к свету и покаянию вести. А если идти не могут, то нести на себе.
Разорвав и вытащив из ботинок обоих зэков шнурки, священник убедился, что в такой обуви даже если они и захотят, то не убегут. Если только ботинки сбросят, но это вряд ли. Не дураки, понимают, что по тайге без обуви бегать – дело безнадежное. Рывком он поднял за шиворот сразу обоих уголовников и поставил их на ноги. Веревку, которая соединяла скрученные за спиной руки обоих парней, он тоже убрал. Пусть идут рядом, а не боком, прижавшись спинами, чего их на смех перед людьми выставлять.
– Ну, ты даешь, батя, – ехидно заметил Клещ, когда священник выпихнул обоих в дверной проем. – Не иначе ты в священники подался, чтобы грехи замаливать. А? Где нагрешил-то?
Отец Василий прекрасно понял, что уголовник пытается затеять разговор, надавить на больное место в надежде разжалобить или спровоцировать на вспышку гнева. А там как получится. Священник только усмехнулся этой детской наивной затее.
– Иди, иди, – ответил он, подталкивая уголовников в спины и направляя их по еле заметной тропе. –
