воды, капли катились по ее телу, словно не касаясь его, словно находясь там только для того, чтобы привязать ее к свету, к свету воскресения. И она все еще словно спит…
Она умолкла. Я взял ее за руку. Она ее не отняла. Глаза ее оказались очень близко.
— Давай еще останемся так, — сказала она. — Может быть, я еще не созрела для тебя.
А когда мы снова двинулись в путь, добавила:
— Да, великая вещь — телесная выдержка, Стратис.
Мы вернулись, не сказав больше ни слова.
«Также и спящих, — говорит Гераклит, — я считаю тружениками и
Мне кажется, если бы дух достиг определенной степени неподвижности, внешние вещи пришли бы в движение.
Я поднялся на Ликабетт:[45] ощущение скалы иногда помогает. Один солдат стоял на посту, другой мыл ноги на камне — бледные ноги. Раздавались голоса около трех десятков детей, которых привела немка. Церковь возвышалась на вершине всего этого белая и безразличная, словно старец посреди большой кровати, на которой сидят, спят, ласкают друг друга множество безразличных людей, — он повернулся к ним спиной и устремился к смерти.
Вдали — стоящий на якоре Акрополь, готовый к отплытию.
Стратис добрался до Заппиона,[46] до конца большой площади, учащенно дыша. Все остальные уже собрались, готовые отправиться на Акрополь. В тот миг, когда он протянул руку Саломее, все огни вдруг сразу погасли. Луна упала, словно невод из фиолетовой стали, и покрыла их всех: три парочки застыли с разинутыми ртами; два споривших торговца пришли к соглашению; глаза Лалы устремились к небу и засияли; виолончель на сцене захлебнулась. Волшебство закончилось грохотом надутого бумажного пакета, который взорвал какой-то приставала. Огни зажглись. Тучная дама, сидевшая с разведенными в стороны коленями, снова принялась щелкать фисташки, словно сопровождая смену сцены игрой на ксилофоне.
— Прикосновения, вызывающие короткое замыкание, — сказала Сфинга. — Знаменательное начало!
Она огляделась. Никакой реакции не последовало: шутка не удалась.
— Вам нравится Гиметт?[47] — угрожающе спросила она Стратиса.
— Мне не нравится говорить, что мне нравится и что нет, госпожа Сфинга.
— Когда-то ромеи были невероятно развязны.
— «Moi, cela m’est egal parce que j’ecris
— Слава Богу! Так можно надеяться, что сегодня ты не доведешь нас до головной боли своим витийством, — сказала Сфинга.
— Я витийствую только одну ночь в месяц — когда луна в ущербе: не знаю, что тогда со мной происходит. Теперь, когда вам это известно, можете без особого труда избегать меня.
Слева, среди деревьев, во тьме, ветер вдруг зазвенел, словно систры: [50] платье Саломеи заволновалось. Стратис подошел к ней и сказал:
— Не знаю, как созреваете Вы, но Сфинга созревает кисло.
Они поднялись к крепости.[51]
Перед ними, на длинных мраморных ступенях Пропилей, появились очень тонкий и очень высокий господин в смокинге и носатая дама с плоской грудью в вечернем туалете и с тюрбаном на голове. Это были иностранцы. Их сопровождал светский туземец, весь в изгибах и пыхтящий огромной сигарой, неприличной в этот час. Он напыщенно восклицал:
— C’est l'Acropole![52]
Услыхав это, Николас спросил:
— Ты знаешь, что такое «l’Acropole»?
— Что? — спросил Калликлис.
—
— Бред сивой кобылы!
— Как тебе угодно. Только не говори этого госпоже Сфинге, потому она за такое сердится.
— Естественно, — отрешенно ответил Стратис.
Достигнув вершины лестницы, они разошлись. Саломея направилась к Эрехтейону, остальные — к храму Ники. Стратис остановился в нерешительности, затем последовал за Саломеей.
Внизу, на северной стороне, у подножья скалы сгрудились домики, напоминавшие стаю кубических черепах, цвета вороньего крыла или серебряные. Саломея смотрела на Кариатид.
— Кто эти девушки — женщины или колонны? — спросила она. — Одна нога, напряженная, указывает, что они несут тяжесть, а другая?…
— Странно, что тяжесть, которую они поднимают, чувствуется у них в груди, — сказал Стратис.
— Верно. Такой казалась мне когда-то Лала…
Она помолчала, затем добавила:
— Странная была перемена освещения внизу, в Заппионе.
— Я подумал, что на Вас опустилась обнажающая рука, — сказал Стратис. — Теперь это не так.
— Но это должно быть так, — ответила она.
Стратис взял ее за руку.
— Сегодня утром, — сказал он, — сегодня утром, на улице Эрму я видел девочку, которой не было еще и десяти лет. Она кричала другой девочке, которая бежала позади: «Давай, фея-коротышка!». Вот так мне хотелось бы звать Вас.
— Пошли посмотрим, что делают другие, — сказала она и устремилась вперед.
Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:
— Молодец, Клис! — сказала Сфинга. — Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного».[55]
Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.
— О, женская спина, бочка Данаид! — сказал он с лиризмом.
Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.
— Бедняжка! — прошептала Сфинга. — Славная девушка, но дура.
— Я хочу, — сказал Нондас, — попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.
— Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, — сказал Николас.
— Пожалуйста, Николас, — попросила Сфинга.
— Хорошо, — согласился Николас. — Это, естественно, резонанс.
