Покипси, не заметил, как проехали предместья и сам город. А когда машина миновала щит с названием его поселка, у Дейва не возникло ощущения, что он вернулся домой: он скользнул взглядом по «Старой харчевне», по «Первому универсальному магазину», по лужайке, по конторам и мастерским — вот его собственная, вот контора миссис Пинч, вот парикмахерская, — но чувство было такое, будто все это лишь пустая оболочка от того, что раньше было его поселком.
Дейв не знал, который час. Ощущение времени исчезло. Время перестало существовать, пространство — тоже. Как поверить, например, что Бен мчится теперь по дорогам Виргинии, а может быть, Огайо или Кентукки?
Дейв никогда не забирался так далеко, а Бен, в сущности, еще ребенок. И тем не менее, десятки, сотни мужчин в расцвете сил, обученные охоте на человека, оснащенные самой современной техникой, гонятся за ним, устраивают на него облаву.
Невозможно. Сегодня вечером или завтра утром все газеты Америки напечатают на первых полосах его фотографию, словно он опасный преступник.
— Завезти вас во двор?
В воскресенье днем все сидят по домам. Едва в субботу кончается рабочий день, улицы становятся пустыми, гулкими и оживают лишь перед бейсбольным матчем.
Полицейский вышел из машины, открыл дверцу, и Гэллоуэй, протянув ему руку, вежливо попрощался.
— Благодарю вас.
Двери гаража перечеркивала изоляционная лента с сургучными печатями на концах; царапину, чтобы все оставалось как есть, залепили клейкой бумагой. Поднимаясь по лестнице, Гэллоуэй никого не встретил, но ему чудилось, что на третьей ступеньке все еще сидит старый Хоукинс и, качая головой, что-то бормочет себе, под нос.
Возможно, именно тогда все и совершилось. Как раз когда Изабелла Хоукинс толковала о своей дочке и о пропавших из кухни тридцати восьми долларах. Наверно, так оно и есть. Но он не желает вдаваться в детали. За дверью Дейв услышал шаги старухи польки, у нее опухают ноги, и она весь день в шлепанцах. Звук такой, словно в лесу крадется невидимый зверек.
Дейв отворил дверь. В это время солнце освещает часть спальни — тот угол, где стоит зеленая кушетка. У Бена была привычка -вечерами лежать на ней и читать, держа книжку на весу перед глазами.
— Неужели тебе удобно?
— В самый раз, — отвечал он.
Гэллоуэй не находил себе места. Он забыл снять шляпу. Не подумал сварить кофе, поесть. Он ждал, что с минуты на минуту раздадутся крики, возвещающие начало бейсбольного матча. Если встать на табурет, из окошка в ванной можно увидеть краешек поля. Зачем он пришел в кухню? Непонятно: делать ему здесь нечего. Дейв вернулся в спальню, увидел на приемнике сигареты, но не притронулся к ним. Курить не хотелось. Ноги противно дрожали, но он не садился.
Окно было закрыто, в комнате стояла, духота. Вытирая пот со лба, Дейв обнаружил, что он все еще в шляпе, и снял ее. Внезапно, словно вспомнив, зачем пришел домой, он бросился в комнату Бена, рухнул ничком на кровать сына, обнял руками подушку и замер.
Вначале он не сознавал, что с ним. Лежал не двигаясь, то ли от усталости, то ли не смел шевельнуться, да и незачем было. Постепенно руки, ноги, все тело стали вялыми, словно при высокой температуре, но мозг в этом полузабытьи работал, как казалось Дейву, острее, чем обычно, хотя и по-другому. Гэллоуэю как бы приоткрылось иное, высшее бытие, где все приобретало куда более глубокий смысл. Впрочем, он никому не признался бы в этом из боязни, что его засмеют.
Такое с ним нередко бывало в детстве. Особенно памятен один случай — он, пятилетний, жил тогда в Виргинии. Длилось это с час, а может быть, лишь несколько минут: он был словно во сне, который кажется бесконечным, потому что время перестает существовать. Во всяком случае, для Дейва это было самым живым из воспоминаний детства, вобравшим в себя и подытожившим все его ранние годы.
Он тогда тоже лежал, но не лицом вниз, как сейчас, а на спине, под открытым небом, заложив руки за голову, подставив лицо солнцу и зажмурив глаза; под веками плясали красные и золотые искры.
У него как раз начинали выпадать молочные зубы, и он все время машинально трогал шатавшийся зуб кончиком языка. Больно не было. Наоборот, он испытывал наслаждение, которое струилось и волнами разливалось по телу, даже подумал: не грех ли это, не будет ли он потом этого стыдиться? Ни разу с тех пор не пришлось ему ощутить такого слияния своей жизни с жизнью вселенной; сердце его билось в одном ритме с землей, с обступившей его травою, шелестящими над головой листьями. Сердце его стало сердцем мира, и ничто не ускользало теперь от его внимания — ни скачущие кузнечики, ни прохлада земли, проникающая сквозь одежду, ни обжигающие лицо солнечные лучи; звуки, сливавшиеся обычно в невнятный шум, слышались каждый сам по себе с непостижимой ясностью: кудахтанье кур на птичьем дворе, гудение трактора на холме, голоса па веранде и — звучнее всех — отцовский. Потягивая маленькими глотками виски, отец отдавал распоряжения негру-управляющему.
Отца ему не было видно, и все-таки Дейв уверен, что навсегда запомнил его именно таким, как в тот день: в лиловом сумраке веранды отец пьет виски и после каждого глотка утирает указательным пальцем золотисто-рыжие усы.
До Дейва долетали лишь обрывки слов, но он не старался уловить их смысл, да слова и не были важны — лишь бы под аккомпанемент земных шумов и шорохов, звучал спокойный и уверенный отцовский голос.
Иногда негр поддакивал:
— Да, сэр.
Такого голоса Дейв тоже никогда больше не слышал: тяжелый, бархатный, как мякоть спелого плода, он шел прямо из глубины груди.
— Да, сэр.
Негр по-южному растягивал слово «сэр», и «р» на конце таяло, превращаясь в какое-то заклинание. Отец родился в этом доме. Земля там была темно-красная, деревья — самые зеленые на свете, летнее солнце цветом и густотой напоминало мед.
Не в тот ли день Дейв поклялся стать похожим на отца? Мать возила мальчика на грузовичке в соседний город в школу, и когда кто-нибудь говорил, что он похож на маму, он несколько дней чувствовал себя несчастным и рассматривал свое лицо в зеркале.
Пыль в городке тоже была красная, а деревянные дома выкрашены в тот же мутно-желтый цвет, что дом Мьюзека. Не жил ли Мьюзек в Виргинии? Дейв знал, что Эвертон выходит сейчас из полуденного оцепенения. Знал, где находится, помнил, что случилось, И все же сумел, не сбившись, соединить прошлое и настоящее, слить их воедино — в сущности, они, наверно, и составляют единое целое.
Внизу женский голос произнес:
— Думаешь, он дома?
Ответил ей мужчина, и Дейв узнал его голос. Это почтовый служащий, тот, что четвертого июля несет знамя во главе процессии. Он сказал, увлекая, вероятно, жену за собой:
— Его, по-моему, недавно привезли. Пойдем.
Как ни старались они говорить тихо, Дейв слышал каждое слово.
— Бедняга!
И они отправились на бейсбол. Следом шли другие. Все чаще и чаще шаркали подошвы по пыльным плитам тротуара. Люди проходили, не останавливаясь, но наверняка задирали головы и глазели на его окна.
Значит, все уже знают. Не иначе как услыхали по радио. Рано утром на ультракоротких волнах оповестили посты полиции, а в полдень радиовещательные станции в сводке последних известий сообщили новость слушателям.
Дейв знал, что рядом на ночном столике стоит маленький приемник, подарок Бену к двенадцатилетию. Тогда сын каждый вечер завороженно слушал передачи про ковбоев.
Интересно, может быть, Бен сейчас именно в Виргинии, где никогда не бывал, хотя столько слышал о ней от отца?
— А земля там по-настоящему красная? — допытывался Бен еще несколько лет назад.
