колокольчик!
Пока Джагсир ощупывал пилюли и пытался разглядеть их слезящимися от простуды глазами, Раунаки проверил, согрелась ли вода — попросту сунул в нее палец, — и протянул кружку товарищу.
— Обе проглотить? — спросил Джагсир.
— Обе.
Джагсир положил в рот пилюли, запил водой и, взяв немного золы, принялся чистить кружку.
— Ты что это, друг? Брось сейчас же! — Раунаки сердито отобрал у него кружку. — Так чудят только люди из больших домов. Это у них такой обычай — звать другом, а почитать врагом!
И сам принялся чистить кружку.
Слова Раунаки затронули в душе Джагсира какую-то давно натянутую струну, он почувствовал, что еще больше полюбил друга. В молодости он не расставался с Гебой и Гхилой, вместе они пили вино, вместе ели, но никогда ни один из них не решился бы вычистить чашку, из которой пил Джагсир.
Раунаки почистил кружку и лучинкой, отщепленной от полена, стал ворошить горячие угли. Из топки посыпались искры, вспыхивали какие-то щепочки, травинки, и отблески этих маленьких огоньков светлячками плясали в покрасневших глазах Раунаки. Некоторое время он молчал, потом как-то глухо заговорил:
— Знаешь, Джагсиа... Иногда такое чувство — убежать бы куда-нибудь...
— Куда? В ад? — усмехнулся тот.
— Ты вот смеешься, а я... Клянусь коровой... Я все вспоминаю своего тестя...
Джагсир поднял глаза на Раунаки. Даже сейчас, в полутьме, озаренной лишь искрами, рассыпавшимися из разворошенных углей, можно было видеть густую сеть морщин вокруг глаз, дрожь крысиных усиков... Джагсир понял, о чем хочет говорить друг, и улыбка сползла с его лица. Потупившись, он тоже начал ковырять в углях щепкой.
— Джагсиа, — продолжал Раунаки натужно, будто надрывался в громком крике. — Скажи, для чего человеку всю жизнь ломать горб? У меня вот ни сына, ни дочери, случись хоть нынче помереть — никто обо мне и не вспомнит, никто сиротских слез не прольет. Вот так на закате мотыльки умирают — сотнями сыплются на землю. Мы ведь мотыльки... Мало кто из нас живет по-человечески. Только сегодня мне не хочется умирать. И кто знает, что за вселенскую забаву придумал этот житель голубой крыши?
Раунаки глубоко вобрал в себя воздух и медленно, до конца выдохнул, словно хотел вместе с ним вытолкнуть копошившиеся внутри беспокойные думы. Потом, немного помолчав и не дожидаясь от Джагсира ответа, снова заговорил:
— Вот уже два года, как она сбежала, а изнутри, подлая, не уходит. Даже во сне покоя не дает. Даже наяву все чудится ее голос: «Эй, брат, где ты? Я уже здесь, только-только пришла!» Кажется, слышу, как она пыхтит, словно бык, а войдет — как даст по макушке и заорет: «Эй, ты, жизнеед, дохлятина! Почему хвороста нет? Чем печь топить буду? Твоей головой, что ли?» Ну точно так, клянусь коровой, Джагсиа!..
Больше он и сказать ничего не мог. Только вздохнул надсадно, и из покрасневших глаз закапали в горячую золу тяжелые слезы.
Сердце Джагсира сжалось от боли.
— Будет тебе... — сказал он, пытаясь как-то утешить Раунаки. — Не падай духом, не то совсем пропадешь...
— Я старался выкинуть ее из сердца, Джагсиа... Изо всех сил старался... Только не идет она вон, не отпускает меня... — словно ребенок, судорожно вздыхая и запинаясь, жаловался Раунаки.
Признания Раунаки были не в новинку Джагсиру, но прежде он не слышал в них такой смертной тоски. Порой, вороша старые истории из своей жизни с Санто, Раунаки так потешался, словно сам он не имел к ним ровно никакого отношения. Однако Джагсиру всегда было понятно, что смех его круто замешан на печали. Несчастье Раунаки и раньше огорчало Джагсира, но так глубоко, по настоящему, он впервые понял друга.
— Ладно, владыка! — чуть помолчав, хрипло произнес Раунаки, утирая глаза краем своего одеяла. — Если уж тебе так любо гноить наши бедные кости — валяй, действуй! Но дальше-то что будет? Ну, защемил ты наши головы в этой дыре, а как жить прикажешь? На одиноком-то положении? Хочешь — гуляй с друзьями, хочешь — принимай сватов, так, что ли? Может, выдадим замуж дочь или сестру?
Раунаки, зубоскал Раунаки, топорща свои крысиные усики, на все корки отделывал всевышнего, но Джагсир видел, что глаза его еще не просохли от слез и взгляд не прояснился.
— Близится джаго[17]!.. — послышался где-то вдали сильный грудной голос.
Джагсир поспешил отвлечь друга от горьких раздумий:
— Чья это нынче свадьба?
— В квартале гхиллов[18] сына Однорукого Красавца женят. Сегодня прибыл свадебный поезд.
— Жених — пьянчуга, здоровый, как племенной бык?
— Он самый. Из глаз вечно какая-то дрянь сочится, рот облепили болячки, будто кучи мусора — выгребную яму, а вот поди ж ты, и такому кто-то отдает дочку. Эдакий шлюший сын! Ему только бы влезть в упряжку к годовалому бычку! Я слыхал, Джагсиа, что такие вот, которые торгуют собственными дочерьми, помирают от червей в животе.
— А сама-то она что за пери из свиты Индры? Верно, хороша, как луна!
— Это уж точно! — хихикнул Раунаки. — Отдать в жены такому буйволу хорошую женщину — все равно что спихнуть ее в колодец. Муженек при первой же сваре примется колошматить жену и, глядишь, проломит ей голову. О, владыка! Если подобных скотов ты жалуешь человечьим обличием, где твоя справедливость?
— Какая там справедливость? Вот если бы те, кому следует, родились быками, это было бы на пользу тебе, мне, наверно, сотне таких, как мы...
— Близится джаго...
Теперь голос слышался совсем недалеко. Друзья обернулись в ту сторону, откуда должно было показаться шествие.
— Вот ты сказал — «мне», «тебе», «мы»... Это — как радостный колокольчик... — проговорил Раунаки.
Джагсир улыбнулся. Слова Раунаки еще больше укрепили их близость.
Голоса участниц джаго доносились все явственнее. Слушая их, друзья примолкли.
И вот, наконец, шествие влилось в проулок. Запевала высокая женщина. На кувшине, который венчал ее голову, горело такое множество светильников, что сияние их друзья увидели от самого поворота. Впереди нее шла другая женщина. Юбка ее с одного бока была подоткнута, правый рукав рубахи высоко закатан, накидка с головы сброшена и повязана концами вокруг пояса. В поднятой обнаженной руке, чуть наклонно она держала жезл с колокольчиками, встряхивала им в такт песни, и подпрыгивала, и приплясывала на ходу. В сиянии светильников саги — золотые цветы, вплетенные в ее волосы, — сверкали, будто молнии в ночи. Вдруг откуда-то из задних рядов шествия вырвалась девушка в рубашке и шальварах, с непокрытой головой. Словно язык пламени, метнулась она к женщине, несшей жезл, сорвала с ее бедер накидку, обошла вокруг нее в пляске «Очистка хлопка» и вновь смешалась с толпой.
— Гляди-ка, гляди, как беснуются бабы! — Раунаки смеялся, не отрывая глаз от зрелища и поглаживая свои крысиные усики.
