— Талия-шах нас прислал...
— Каким дьяволом-родичем приходится он тахли? — уже не помня себя, бесновался Джагсир.
— Не говори так, брат, — с укором заметил один из рубщиков, чернявый и тощий, выступая вперед. — Мы — люди ростовщика. Он, верно, договорился с хозяином, вот и велел нам идти сюда. Нас-то ты зачем ругаешь?
— Какой бы чертов свекор вас сюда ни прислал, это тахли мое! Никто не смел его трогать, не спросившись у меня!
Однако при слове «мое» голос Джагсира чуть дрогнул, а перед глазами встал Бханта.
— Если, конечно, оно твое, то ступай, братец, говори с шахом, — посоветовал чернявый. — А нас ругать нечего.
— С шахом-то я потолкую, но до тех пор чтобы с дерева ни листика не упало, не то я такое сделаю — сами не рады будете!
И обезумевший от ярости Джагсир бросился в деревню. Пройдя шагов двадцать, он оглянулся. Ему показалось, что листья поверженного тахли уже начали вянуть. Они мертвенно поникли, подобно покровам, облачающим бездыханное тело. От капель осевшей на них еще на рассвете росы разливалось сияние, будто это был последний взгляд, последнее прощание с жизнью прекрасного дерева.
И тут гнев в сердце Джагсира сменился глухой тоской. Шаги его замедлились. Почти до самой деревни шел он понурясь. В голове бродили странные, совсем чужие мысли, не мысли, а щебень и черепки, раскиданные по земле. Бессвязные слова-одиночки ударяли в мозг, словно крупные и мелкие градины: «Землевладелец»... «Издольщик»... «Хозяин»... «Дхарам Сингх»... «Бханта»... Эти и другие слова... Одни лишь слова, значение которых не доходило до души.
На краю деревни Джагсир вдруг поднял глаза и огляделся. Дома показались ему покинутыми, мертвыми руинами, каждый — лишь небольшая кучка щебня и черепков. А все они вместе громоздились горой. У самого подножия этой горы — лачуги таких, как он, «подлых» людей, лачуги, похожие на собачьи конуры, и живут в них издольщики, на головы которых стекает вся грязь с вершины, где обитают «хозяева».
По деревне Джагсир шел уже еле волоча ноги и, не отдавая себе отчета, куда идет, направился к собственному дому. Во дворе на солнышке дремала Нанди. Заслышав шаги, она спросонок окликнула:
— Кто там?
— Это я, матушка, — ответил Джагсир и прошел в лачугу.
Нанди села на своей кровати.
— Что случилось, сынок? Почему ты вернулся? — встревоженно спросила она.
— Да так...
Ему казалось, что заговори он сейчас с матерью — и конец, он не выдержит и обрушит на нее всю тяжесть, что скопилась у него на сердце...
Нанди за последнее время почти совсем ослепла, в двух шагах человека не различала. Опираясь о клюку, она поднялась с кровати и, заслонясь левой рукой от солнца, стала оглядывать двор. Никого вроде бы не было.
— Да где же ты? Снова ушел?
— Я здесь, матушка... В доме...
Нанди не заметила дрожи в его голосе, однако что-то ее тревожило, и она, опираясь о клюку и держась за стенку, потащилась в лачугу.
— Что с тобой, сынок? Отчего ты не в поле? Или чем расстроен? — прямо с порога засыпала она вопросами.
— Нет...
Но вот Нанди добралась до кровати, обнаружила, что сын лежит, укрывшись с головой ватным одеялом, и невесть как разобиделась.
— Я, того гляди, помру, а тебе и горя мало! Скрываешься, молчишь... Улегся тут да еще закрылся с головой... Что случилось?
От огорчения старуха опустилась на землю, сникла, из глаз ее посыпались мелкие слезинки. Утирая их краем накидки, она плаксиво пробормотала:
— Эх, сынок, сынок! Да разве у меня есть кто на свете, кроме тебя? А ты все ходишь как в воду опущенный... Мне-то, проклятой, в двух мирах что остается делать?..
Джагсир и так уже почти не владел собой, а горькие сетования матери отняли последние силы.
— Матушка... Срубили наше тахли...
Тяжелые слова эти Джагсир произнес быстро, словно боясь, что замедли он хоть на мгновение, и они задушат его.
— Ах ты, Дхарам Сиан... — воскликнула Нанди и обеими руками ударила себя по голове. Но тут же она вспомнила, что Дхарам Сингх в течение многих лет честно выполнял взятый на себя долг, и удержалась от проклятий.
На какое-то время Нанди застыла без движения, словно лишилась памяти. Но вот в зрачках ее заиграли багряные сполохи, морщинистое лицо вспыхнуло.
— Это что же такое он сделал? — запричитала старуха, шаря по земле в поисках клюки. — Да я сгнию у твоего порога! Я помру, о Дхармиан! За кого ты меня принимаешь? Что ты наделал!..
Не переставая возмущенно бормотать, она поднялась на ноги, и, опираясь о клюку, засеменила прочь из лачуги. Джагсир пытался было остановить мать — куда там! Сейчас она ничего не слышала. Она даже не спросила Джагсира, кто и когда срубил тахли.
Дхарам Сингх сидел на чаупале[21] и вил веревку. Заметив еще издали причитающую старуху, он поначалу весело улыбнулся, но вдруг услышал свое имя и насторожился. Когда Нанди подошла поближе, он спросил, посмеиваясь:
— Что с тобой, старушка? Почему бродишь из дома в дом? Может, что случилось?
Нанди ступила еще шага два, потом бросила клюку и плюхнулась посреди дороги, словно вот так шла- шла — и повалилась без сил. Лицо ее — морщина на морщине — по-прежнему пылало, глаза разгорелись ярче. С минуту она сидела на земле, не произнося ни слова, наконец, отдышавшись, завопила:
— Послушай-ка, сын, Дхарам Сиан! В нашем роду два колена рабски служили тебе. Отец до самой своей смерти разбивал головы змеям на твоих полях, сын с колыбели ворочает на тебя, как черный бык... Я всю жизнь убирала за вами мусор... А ты?.. Негодяй ты, Дхармиан! Так-то ты оценил наше усердие? Так оценил...
Обхватив обеими руками голову, Нанди закачалась из стороны в сторону.
— Ох-ох-оо! Ох-ох-о-о! —рыдала она так, словно клокотавший в ней жар наконец-то вырвался наружу.
Дхарам Сингх всполошился — что это творится со старухой? Сидит посреди дороги и поносит его. Это неприятно. Это порочит его честь, которую он пронес незапятнанной через всю жизнь. В проулке возле своих домов торчат люди, они уже начали подозрительно коситься на соседа и его гостью. Подстегиваемый их колючими взглядами, Дхарам Сингх подошел к Нанди и протянул ей руку, помогая подняться.
— Полно, тетушка, войдем в дом. Там ты все мне и скажешь...
Нанди встала и поплелась рядом с Дхарамом Сингхом, не переставая осыпать его упреками.
В доме Дхарам Сингх усадил старуху на стоявшую у входа кровать, а сам уселся перед ней на полу и, по-прежнему посмеиваясь, сказал:
— Теперь, матушка, можешь бранить меня сколько душе угодно. Но сначала объясни толком, за что гневаешься.
Хотя Дхарам Сингх произнес эти слова самым обычным тоном, он был очень обеспокоен. Никогда еще Нанди не говорила с ним так. Видно, случилось что-то неладное.
То, что Дхарам Сингх так уважительно обошелся с Нанди — поднял ее, ввел в дом и усадил на кровать, — немного смирило гнев старухи, но до спокойствия ей было еще далеко.
— Это ты у меня спрашиваешь? Гляди каким умником стал! Спроси у своей совести, пусть она ответит, можно ли делать такие дела!
— Клянусь коровой, тетушка, я не знаю, о чем ты говоришь, — смиренно ответил Дхарам Сингх. Он положил руку на раму кровати. — И еще я клянусь своим смертным ложем, что никогда не злоумышлял против тебя. Поэтому и прошу — объясни, в чем дело. Но ты словно не...
