прибавился. Нанди четыре-пять дней ходила за ним, подавала то холодное, то горячее, а потом и она свалилась. Зима принесла ей удушье. Стужа была такая, что бедная старушка подчас совсем лишалась дыхания, глаза у нее закатывались, руки и ноги сводило...
Хотя Джагсира и самого-то еле ноги держали, но ради матери он поднялся и пошел на работу. Пилюли, которые дал Раунаки, давно кончились, да и пользы от них не было. Дня два Джагсир кое-как перемогался, на третий же почувствовал, что здоров. А вот Нанди все хворала, и Джагсиру думалось, что на этот раз ей не выкарабкаться.
Однажды в студеную ночь он вдруг проснулся: ему показалось, что кровать матери пуста. В лачуге горел светильник, дверь была открыта. Он вскочил, вышел наружу и увидел, что Нанди, упираясь руками в землю и волоча за собой ноги, словно калека, ползет через двор к мархи. Джагсир услышал ее тяжелое, сиплое дыхание. Он рванулся было, чтобы поднять ее, но внезапно передумал и присел на пороге.
— Ну вот... сейчас приду... — словно в беспамятстве произнесла Нанди, добравшись наконец до поминального столбика и ощупывая его руками. Говорила она громко, словно с глухим. — Теперь уже нет на мне позора... Тебе не стыдно — ну и мне стыдиться нечего... Кабы ты хотел жить по закону, так придумал бы что-нибудь, прежде чем помереть... А теперь ни тебе нет спасения, ни мне... Зря погибли две жизни... Лучше бы нам с тобой и на свет не родиться... К чему жить, если не продолжить свой род?.. Таких пропащих и без нас немало....
Нанди захрипела, стала валиться набок. Джагсир подбежал, взял ее, как малого ребенка, на руки, внес в лачугу и уложил на кровать. Мать дышала часто, прерывисто, глаза ее неподвижно застыли. Джагсир взял из ниши глиняный горшочек, в нем было немного теплой воды; набрав воду в рот, сбрызнул Нанди лицо, но и это не привело ее в чувство. Тогда он поплотнее укутал мать одеялом, сверху положил другое, а сам встал над нею. На мгновение мелькнула было мысль позвать аскета-знахаря, однако Джагсир никуда не пошел, а присел на свою кровать и сам себе вслух сказал:
— Коли пришел ее час, не к чему тянуть. Зря только будем мучить беднягу...
Он улегся на кровати так. словно все происходившее было ему безразлично, и уставился глазами в потолок. И вдруг ему померещилось, что с потолка на него кто-то смотрит и спрашивает:
— Скажи, подлый человек этого подлого мира, зачем червям из преисподней дается людское обличие?
А потом вновь лихорадка отняла память. Когда же Джагсир пришел в себя, ему почудилось, что дыхание матери сопровождается каким-то странным звуком. Но пока он поднимался с кровати, звук этот замер. В лачуге стало совсем тихо. Джагсир подошел, взял Нанди за руку, почувствовал, как слабеет под пальцами биение крови, увидел, как потемнели наполовину прикрытые веками глаза...
Он сдернул с бельевой веревки одеяло, расстелил на земле, переложил на неге мать.
— Вот ты и ушла, — проговорил он. — Ушла, не взяв в рот священной воды Ганга. И я скоро уйду отсюда. Следом за тобой.
Джагсир снял и отложил в сторону подстилку с материнской кровати. Затем поплотнее завернулся в одеяло, сел возле тела матери и уперся взглядом в стену. И потянулись долгие, долгие часы — пустые, бездумные.
Когда через дверные щели стал пробиваться утренний свет, Джагсир поднялся и вышел из лачуги. Прежде всего он сообщил печальную весть сведущим в таких делах старым людям из своего квартала, потом пошел к Дхараму Сингху. После того дня, когда срубили тахли, Дхарам Сингх перестал бывать в доме, а обосновался в пристройке. Джагсир нашел его лежащим под навесом, подошел к кровати и проговорил:
— Брат... Ночью матушка скончалась...
В ответ он не услышал ни удивленного возгласа, ни слов сожаления. Дхарам Сингх лишь вздохнул и сказал с каким-то даже удовлетворением:
— Скончалась — и ладно... Много, верно, хорошего сделала она в прежних своих рождениях... пока не пришла в наш мир... — Голос его пресекся.
Он встал, надел тюрбан, сунул ноги в туфли. Покрасневшие от бессонницы глаза его налились влагой. Эта влага растопила лед, сковавший Джагсира: он опустил голову, и слезы хлынули рекой, словно долгие годы копились они в душе...
— Помяни имя всевышнего... Все мы уйдем, так уж положено. Кто раньше, кто позже, — хрипловатым голосом утешал его Дхарам Сингх.
Ему хотелось укрепить сердце Джагсира, но при этом сам он так расстроился, что уж и сказать ничего не мог. Немного погодя он вытер глаза, набросил на плечи мукку и потянул Джагсира за руку, заставляя подняться.
— Идем, позаботимся о ней в последний раз. А наша печаль умрет лишь вместе с нами...
Во дворе у Джагсира собралось уже довольно много народу. Женщины омыли тело покойной. Сухти знаком позвала Джагсира в лачугу. Дхарам Сингх присоединился к сидевшим снаружи мужчинам.
— В чем мы ее положим? — с тревогой спросила Сутхи Джагсира. — Тряпки какие-никакие найдутся?
Джагсир об этом понятия не имел. Он пошел в дальний угол лачуги, стал открывать старый сундучок. Ржавый замок поддался только после того, как его хорошенько потрясли. Наконец, крышка была поднята, Джагсир сунул руку внутрь и тут же сверху обнаружил небольшой узелок, увязанный в кусок домотканины.
— Может, это оно и есть? — предположила Сутхи, заглянув через плечо Джагсира в сундучок.
В узелке оказались три сари, саван и веревочный поясок.
— Тут все, что надо, — успокоенно промолвила Сутхи и унесла узелок.
А Джагсир остался. В душе его снова заговорил тот, ночной человек. «И это все твои сокровища, матушка?» — спросил он. Джагсир не мог сдвинуться с места и опустился на землю возле сундучка. Весь облик его представлял сейчас многоцветную загадку: одной краской была расцвечена чужая улыбка на губах; другой — цветом скорби и беды — горели его глаза; третьей краской — угрюмым цветом старой соломы в его гнезде, цветом темного будущего — отливало изможденное, высохшее лицо. В этом сочетании цветов как бы раскрывалась тайна всех прежних поколений, всех предков Джагсира. Душа его только лишь угадывала эту тайну, проникнуть же в ее глубину он был пока не в силах. Неведомое оставалось неведомым, ибо краски подчас обманывают человеческий глаз: два цвета, смешавшись, дают третий...
Спустя некоторое время Джагсир все же вышел и присоединился к сидевшим во дворе. Как бывает на подобных сборищах, затеяв обычный разговор, некоторые люди подчас увлекали его в опасное русло. Но открыто судачить никто не решался. Иногда мелькало кое-что, не особенно лестное для покойницы, однако мягкость Джагсира неустанно тупила острия шипов, пока наконец двое-трое мудрых односельчан не завели подобающую случаю беседу.
После того как тело Нанди было предано огню, жители деревни, прослышавшие о ее кончине, потянулись к лачуге Джагсира. Женщины сидели в одном конце двора, мужчины — в другом. К вечеру люди разошлись, во дворе остались лишь Джагсир и Дхарам Сингх. Джагсир упрашивал старого хозяина пойти домой, отдохнуть, но Дхарам Сингх, тяжко вздохнув, сказал:
— А есть ли у меня дом, Джагсиа?
Он с минуту помолчал, потом заговорил, словно решившись наконец сбросить груз, так больно давивший на сердце:
— У тебя — одна печаль. У тебя — никого и ничего... А думаешь, те, у кого все есть — дом, семья, земля, груда добра, — они счастливы? Ты — мой брат, что мне от тебя таиться? Когда срубили твое тахли, в доме началось такое, что я оставил все и живу теперь в пристройке под навесом, как аскет... Что поделаешь? Этот мир, верно, создан для дурных людей. Чтобы с ними жить, надо иметь костяк, крепкий, как стан железной повозки весом в семь манов, тело — жесткое, как корневище акации, а душу тяжелую, как молот. Мягкого человека легко оскорбить, мягкого человека растерзают и развеют по ветру, как ворох шелухи. — Дхарам Сингх чуть передохнул и горячо продолжал: — Что это за мир — без любви, Джагсиа? А любовь сейчас будто вымело из сердец... Земля и собственность лишь раздувают пламя вражды. Если люди не сошлись по душе, то земля, собственность — только дерьмо в их руках. И люди лижут это дерьмо... Да будь проклята такая жизнь!
