сквозь которую не пробивался ни единый светлый лучик. В этом непроглядном мраке потонул, казалось, весь труд его жизни, вся хранимая с таким тщанием честь.
До позднего вечера просидел Дхарам Сингх в пристройке — вил веревку и думал горькую думу. Когда же он, наконец, вернулся в дом, семья уже поужинала и все улеглись спать. Услышав, как муж дернул дверь, Дханно из дома крикнула:
— Просунь в щель руку, подними щеколду. Тебе постелили там, у входа.
Дхарам Сингх и не подозревал, что дело сразу повернется так круто. На миг разум его, и без того омраченный печалью, запылал гневом Но снова мудрость пересилила, и гнев погас.
Просунув руку между планками двери, Дхарам Сингх поднял щеколду, в кромешной тьме ощупью добрался до своей кровати.
— Если хочешь есть, ужин тут, в теплой нише, — послышался в темноте бранчливый голос Дханно.
Ничего не ответив жене, Дхарам Сингх молча улегся. «Почему же именно сегодня все вдруг изменилось?» — с болью думал он. Голова разламывалась, усталые глаза слезились. И вдруг он подумал: «А может, к в самом деле от них отделиться — выделить Бханте причитающуюся ему долю...» Но мысль эта показалась ему дикой: а как же честь рода, которой он так дорожил? «Что люди скажут? Вот, мол, глядите — вырастил сынка, а потом пошел делить с ним тряпье да горох! Проклятье тому, кто идет на такой раздел!..» От всех этих мыслей голова шла кругом. Уже миновала полночь, а он все ворочался без сна — грубые слова Дханно, словно мелкие камни, впивались в тело.
И лишь к тому времени, когда с криком петуха забылся Джагсир, благодатный сон унял боль усталых глаз Дхарама Сингха. Но боль сердца, перелившись в причудливые образы снов, окрасила небеса его пустого мира в угрюмый, землистый цвет.
Утром к Нанди пришла Сутхи — попросить лом. Увидав во дворе поминальный столбик, который ночью сложил Джагсир, она в первый момент оторопела, но тут же попыталась разведать, что, собственно, произошло.
— Эй, тетушка! — В ее громком окрике звучало и удивление и насмешка. — Что это за домик для светильника у вас во дворе?
— Какой еще домик? — не меньше Сутхи удивилась Нанди, заслоняясь рукой от солнца и оглядывая двор.
— Припадаю к ногам твоим, тетушка! — Сутхи подошла к кровати и прикоснулась к ногам старухи. — Вон он, домик-то, в том углу.
— Да пошлет всевышний здоровья тебе и твоим героям-детям, да будешь ты счастлива в старости, — ответила на ее приветствие Нанди и снова изумленно спросила: — В каком углу, сестрица-рани? Клянусь братом[23], не пойму, о чем ты...
— Вставай покажу.
Сутхи взяла Нанди за руку, помогла ей подняться и повела в угол двора.
— Вот, смотри.
Тут только осенила Нанди ужасная догадка. Старуха села где стояла, будто враз обезножела. Долго- долго ощупывала она руками мархи. Сотканное из морщин лицо то вспыхивало, то бледнело. Сутхи не могла взять в толк, что творится с соседкой, и продолжала улыбаться. Но вот она заметила, что лицо Нанди мокро от слез, и усмешка тут же пропала. Сутхи присела возле старухи.
— Что с тобой, матушка? — сочувственно спросила она, поглаживая Нанди по плечу. — Вы, верно, поставили поминальный столб в честь святого Тхолы?
— Не будет тебе нигде покоя, великий законник! — утирая слезы, дрожащим голосом проговорила Нанди, словно перед ней была не Сутхи, а сам Дхарам Сингх. — Вчера, когда я спросила, что ты сделал, ты надул мне в уши целый тайфун врак. Успокоил меня, сам домой проводил. И моего честного сына заставил душой кривить. Так будь же ты проклят в этом и будущем мире! Пусть у тебя и соломинки не останется! О ты, праведник! Так-то ты отплатил нам за наши труды.
Речь ее, путаная и отчаянная, прерывалась тяжкими вздохами. И вдруг Нанди запела:
Сутхи-то нужен был лом, но творившаяся в этом доме несуразица взволновала ее. А тут еще Нанди взялась надрывать сердце.
— Полно, матушка, ну что теперь поделаешь, — дрожащим голосом успокаивала она старуху. — Зачем тревожить душу несчастного? В чем он повинен? Человек-то какой был — ровно святой! Разве знал он, сестрица, что людское сердце чернее ночи? А эти поганцы еще получат что им причитается! Ну, ладно... Ну, перестань...
Долго старуха не унималась. Но вот ей стало вроде бы полегче, и, утирая слезы, она хрипло заговорила:
— На этих грешников он всю жизнь работал, шкуры своей не жалел... Когда смерть за ним пришла, он все сына за руку держал, так и отошел... Теперь у этого в работе день за ночь заходит... Что же они такое с нами сделали? Ох, знала бы я раньше, сестрица-рани, я бы сына и на порог к ним не пустила!
Немало прошло времени, пока Сутхи удалось кое-как успокоить соседку. Она усадила Нанди на кровать и ушла, так и не заикнувшись о ломе.
Вернулся домой Джагсир, услышав, как мать слабым, надорванным голосом поносит Дхарама Сингха и его семейство, и сразу все понял. Не сказав ни слова, он тихонько прошел в лачугу.
До самого обеденного времени сидела Нанди во дворе и отводила душу; бормоча свои проклятья. Наконец, она встала и потащилась к лачуге. Теперь она окончательно ослепла, даже слабая способность различать свет и темноту оставила ее.
— Ты пришел, сынок? — ощупывая руками дверной проем, спросила Нанди.
Но когда Джагсир тихо ответил: «Пришел», она не услышала. Где ощупью, а где по догадке, она добралась до его кровати, села возле нее на полу и начала бормотать:
— Для чего же ты, сынок, сказал мне неправду? Знала ведь я, как эти негодяи отплатят за все наши труды... Чего еще от них ждать? Они и сесть-то рядом с нами брезгуют, только издали, словно собакам, кидают нам кость. Это раньше люди для людей крови своей не жалели... А нынче...
Тут Нанди закашлялась, завздыхала...
Джагсиру от ее нытья стало совсем невмоготу, да и голова разламывалась. Поэтому он не стал слушать материнских причитаний, а закрыл глаза и натянул на голову одеяло. Так и не узнал он, долго ли еще сидела возле него мать, долго ли бормотала свои жалобы и закатывалась в кашле...
Не прошло и дня, как новость, сообщенная Сутхи, разнеслась по всему кварталу, а затем и по деревне. Иные дотошные соседи, желавшие убедиться во всем собственными глазами, тайком заглядывали во двор Джагсира и потом со смаком рассказывали остальным, что они там увидели. Кое-кто поразумнее задумался, мудрые люди решили; что такое происшествие — знак гнева божьего, и ожидали всяческих бед. Повсюду только о том и говорили — но лишь тихо, между собой, в открытую никто не обмолвился ни словом. Умные люди считали, что не годится досаждать тем, кого и без того настигла божья кара.
А Джагсир снова, уже вторую неделю, лежал больной. Вернулась лихорадка, да еще и кашель
