Все тринадцать суток, пока длился саттхар по Нанди, Раунаки провел в доме Джагсира, вместе с ним прислуживал людям, пришедшим посидеть на соломе, оплакать покойную. А потом он что-то занемог, один день даже провалялся в постели. На другой день он все поджидал Джагсира — должен же тот проведать друга! Но Джагсир не появлялся, и вечером Раунаки пошел к нему сам.
— Как дела? Здоров ли?
— А-а, Раунака! — обрадовался Джагсир. — Да я здоров, только из дома выходить неохота.
— Бывает и так, — тоном мудреца изрек Раунаки. — Где огурец до времени оторвался, там и вода из плети потечет. Так и человек... Ты, умная голова, пораскинь мозгами: нет ее — и все тут. Такова была ее воля, так она решила.
Джагсир не возразил ни словом. Оба немного помолчали. Раунаки показалось, что друг его приуныл. Тогда, погладив пальцами свои крысиные усики, он предложил:
— Может, чего поешь?
— Нет, не хочу...
— Дурачок! — Раунаки прикрикнул на друга, словно на маленького, даже щелкнул его по лбу. Потом назидательно сказал: — Тело состоит из пищи. Если оно погибнет, его уже не вернешь. Пока жив, ни от чего не отказывайся, Джагсиа... Погоди, я принесу хлебцев. Сейчас сбегаю, испеку для себя и для тебя парочку.
Заботливость Раунаки так растрогала Джагсира, что он и ответить не сумел.
— Да, вот еще... Позабыл совсем, — уже с порога тихонько сказал Раунаки. — Бхани велела передать, чтобы ты как-нибудь заглянул к ним. «Он, мол, тоскует, может, ему тогда полегче станет...»
Он умолк. Джагсиру показалось, что маленькие глазки друга по-кошачьи засветились. Раунаки все переминался у порога, теребя пальцами правой руки свою редкую бороденку, потом, слегка наклонившись к Джагсиру, почти прошептал:
— Ты сходи... Как поглядишь на нее — и горе с полгоря покажется... Ладно, я пошел. Только не домой, тут же вернусь — принесу чего-нибудь поесть.
Когда Раунаки ушел, лачуга показалась Джагсиру совсем мрачной. Болтавшиеся на веревке лохмотья одеял навевали жуть. Свет, что ли, зажечь? Он встал и принялся шарить по углам в поисках спичек. Но коробок куда-то запропастился. Тогда он вышел наружу. Темнота еще не сгустилась, небо на западе полыхало багрянцем. Джагсир немного помедлил на пороге и пошел прочь, так и не прикрыв за собой двери.
Он шел по дороге, ведущей к базару, миновал прудок, служивший для сбора дождевой воды, и вдруг остановился, словно о чем-то вспомнил. Оглянулся назад, туда, где осталась деревня. В плотных сумерках ее лачуги напоминали сторожевые площадки — их устраивают на деревьях, чтобы охранять урожай. Слева темнел прудок, справа раскинулись пшеничные поля. Пшеница стояла густая, как лес, высокая — почти по пояс, ровная, словно подстриженная ножницами. Джагсир посмотрел вдаль, поверх пшеницы, потом оглянулся на пруд. На дне его, будто отвар в горшке, застоялась вода — грязная, мутная. И все-таки в ней отражались звезды.
На душе у Джагсира от этой картины стало еще мрачнее. Он стоял неподвижно, а тем временем внутри у него что-то все взлетало и падало, словно он сидел в качающемся паланкине: когда тот опускался, воздух выходил из легких, когда поднимался — грудь переполнялась.
Джагсир повернул к деревне. Эти подъемы и спады утомили мозг — голова вдруг стала тяжелой. Пройдя мимо большого пруда, Джагсир свернул к дому Дхарама Сингха, заглянул через низенькую загородку под навес — там никого не было. У Джагсира почему-то защемило сердце, он понурился и зашагал прочь. Пересек деревню. Вот и переулок, где живет Никка. Джагсир приостановился. Три шага, отделявшие его от ворот, он прошел словно по горячей золе. В доме горел светильник, слышался ребячий смех. Лицо Джагсира на мгновение осветилось улыбкой, но она тут же померкла.
Это был зычный голос соседки, жены дядюшки. Джагсир почернел, как луна в затмение, отпрянул от ворот, будто ожегшись, круто повернулся и торопливо пошел прочь.
В лачуге его горел огонь.
— Где это ты шатался, негодяй? — встретил его Раунаки. — Я тебя бог весть сколько прождал!
Не говоря ни слова, Джагсир опустился на кровать.
— На-ка сперва поешь, — сказал Раунаки, придвигая к нему решето с хлебцами. — А потом — вся ночь твоя.
— Не хочется, Раунака. — И Джагсир растянулся на кровати.
— Да будет тебе! — Раунаки схватил его за руку, заставляя сесть. — У-у, страшилище! Дитя неразумное! Может, у тебя вместо хлебцев найдутся лепешки, жаренные в масле?
Джагсир не мог противиться другу. Он сел на постели. Раунаки принес со двора горшок воды. Некоторое время Джагсир сидел, безрадостно разглядывая бледные кособокие хлебцы. Потом взял один, разломил и большими кусками стал запихивать в рот. Наклонился к горшку, глотнул воды. Так он прикончил один хлебец, остальные сложил в решето, накрыл и поставил в нишу позади светильника.
— Пока хватит, — сказал он. — Эти на завтра.
— Ой-ой-ой! — с укором протянул Раунаки. — Ты, друг, и впрямь привередничаешь, как младенец.
Но Джагсир, не слушая его, уже снова растянулся на кровати.
— Ночуй сегодня у меня, Раунака! — попросил он. — Поговорим.
— Тут и будем спать. Хорошо, брат, что у нас с тобой не зарыты нигде золотые монеты. Ведь сторожить бы пришлось.
Раунаки опрокинул на ножки прислоненную к стене лачуги кровать и с удовольствием уселся. Настроение у него было отменное, такого он давно не помнил. Пожалуй, с тех пор, как ушла Санто, он впервые был так весел и доволен.
— Только человек — лекарство для человека, Джагсиа, — сказал он, сдернув с веревки подстилку и расправляя ее на сетке кровати. — Одинокий человек — что он может? Помереть...
— Ага! — коротко отозвался Джагсир.
Он подождал, пока друг улегся, и натянул на себя ватное одеяло, потом осторожно спросил:
— А Санто... больше не вспоминаешь?
Раунаки ответил не сразу — чуть помедлил, затем с трудом вытолкнул из себя:
— Вспоминаю. — На миг он запнулся и вдруг затараторил взахлеб, так быстро, что Джагсир еле поспевал за смыслом его речи: — Зачем ворошить память о Санто, Джагсиа? Убила она меня! Из жизни выкинула... Уничтожила... И соломинки в душе не оставила, беспутница! Огнем спалила меня разлука, Джагсиа! К чему мне теперь жить?
Джагсир, ожидавший, что Раунаки, по своему обыкновению, обратит разговор о Санто в шутку, почувствовал себя так, будто ткнул иглой в нарыв, назревший в душе друга. Он приподнялся, пристально поглядел на Раунаки, увидел, как дергаются его крысиные усики, как дрожат, словно пламя на ветру, пальцы, теребящие редкую бороденку, и до боли пожалел, что посмел притронуться к этому нарыву.
— Я вот что думаю, Джагсиа, — снова заговорил Раунаки. — Если для людей нашего с тобой полета бог уготовил такую расправу, так уж лучше бы он создал нас птицами либо какой скотиной.
Тут Раунаки размечтался было о вольной жизни, которую вели бы они в обличье птиц и животных, но трезвая, жесткая мысль о полной недостижимости такой воли заставила мечту его, подобно градине, со свистом упасть на землю. Он умолк.
Джагсиру хотелось в разговоре с другом рассеять собственное смятение. Но обнаружив, что и Раунаки, подобно ему самому, захвачен потоком каких-то чужих, далеких мыслей, он снова впал в уныние.
А Раунаки, не обращая внимания на Джагсира, все говорил и говорил:
— Человеку дал творец десяток тел, человек изжил одно, а девять — где?.. Жил на свете один бедняк, Джагсиа, — маслодел. Весь свой век провел он у давильного жома. От старых и мудрых слышал он, что,
