так завтра непременно посадит государыней Екатерину Алексеевну и якобы вашими недругами уже послано за нею. Храни вас Бог! Верный вам сын Российского отечества».
Едва успел я прочитать послание и спрятать его в конверт, как вышел государь, сопровождаемый генерал-адъютантом Гудовичем. Я бросился к ним, подчиняясь внезапному порыву. Сердце моё трепетало.
— Срочная депеша для государя! — по-немецки доложил я Гудовичу, но столь громко, чтобы и государь расслышал мои слова. — От неизвестного офицера, которой тотчас же скрылся!
— Подай сюда, — недовольно сказал Гудович и, развернув лист, пробежал его глазами. Предупреждение столь смутило его, обычно чрезвычайно подозрительного, что он не обратил даже внимания на то, что печать сломана и конверт вскрыт.
— Что там написано? — спросил государь. — Кругом так галдят, что у меня вновь разболелась голова.
— Сущая чепуха! Какой-то «сын Российского отечества», — с ядовитой усмешкою сказал Гудович. — Бессомненный идиот!
— Идиоты сейчас только и ведают о подлинной правде, — промолвил государь, протянув руку за бумагой.
Он взял письмо, но тут появился слуга со скрипицей, и Гудович воскликнул:
— Ваше величество, музыканты уже настроились начинать! Будет крайне досадно, если мы задержим их!
Сие восклицание и решило, как я понимаю, судьбу государя. Он сунул письмо в карман, не сомневаясь в его малозначительности, и, приняв скрипицу со смычком, прошествовал в оркестровую ложу, и я сел позади него на крохотное стульце.
Вот, думал я, дрожа всем телом и с досадою глядя на десятки угодливо притихших масок, вот каковою случается человеческая судьба, направляемая коварной постороннею силой! Величие государя отнюдь не в том, чтобы он был способен собственной дальновидностью произвести достойную для империи и необходимую для народа цель, но в том, чтобы собрать вокруг себя искренних, мужественных и мудрых единомышленников, умеющих выработать как необходимую цель, так и средства для достижения её и проявить столько практической энергии, сколько потребуется. Историческое свершение государя, поражающее умы времён, заключается в даре разглядеть в человеках, скрывающих свои страсти и пороки, их подлинную сущность. Самые недалёкие из государей выбирают себе вспомощниками угодливых и славословящих, готовых целовать туфли господина, хотя, разумеется, не бескорыстно. Но целование туфель и ведение льстивых речей — одно, а державный труд, когда не снимают с себя долга, как нательного креста, ни днём, ни ночью, — совсем иное. Слеп государь, окружённый поющими ему славу, хотя бы и заслуженную. Слеп и тот, кто опёрся на хитрецов, представляющихся искренними друзьями. Нравится человек в сию вот минуту или не нравится — с таковою меркой даже дома не обиходить и с домочадцами не управиться. А в державных делах непременно прометаешься: на приятных прислужниках, не умеющих дело делать, а только шибко глаголить о нём, далеко не уедешь. Мало того что они бесполезны в стеснительный час, они же первые переметнутся в неприятельский стан, ибо уважают не мудрость, но силу, служат не державной цели, но своей корысти…
Пётр Фёдорович играл на скрипице наравне с прочими музыкантами, и некоторые ещё из придворных являли своё искусство на флейтах.
Потом открылись ширмы, и были представлены изрядно скучные сцены из древнеримской жизни, и дамы читали выспренние, пустячные стихи, а я сидел как на иголках, допуская, что именно сейчас решаются судьбы огромного царства, будто по воле злого рока отделённого от самого себя не токмо лесами и болотами, но и летним Ораниенбаумским дворцом, полупиаными сановниками, вздорной комедией и чувствительной музыкою, долженствующей скрашивать паузы между действиями, лишёнными живого чувства.
Пухлая и грубоватая лицом, в котором было что-то от попугая, Екатерина Алексеевна сидела в ложе, окружённая двумя миловидными фрейлинами и розовощёким пажом. Наряды её никогда не выделялись изысканностью и богатством. И на сей раз на ней было тёмное, почти траурное платье.
Наблюдая за государыней, я приметил, что она всё нервничает и весьма рассеянно взглядывает на сцену. В какой-то миг дверь в её ложу приотворилась, паж принял и тотчас передал записку. Екатерина Алексеевна прочла её и изорвала как бы в рассеянности на мелкие клочки.
Вскоре между рядов, примыкавших к государевой ложе, мелькнула сутулая фигурка господина Позье.
— Ваше величество, — не вытерпел я в новой паузе, — вы собирались прочесть письмо, поданное офицером!
— Помню, помню, — раздражённо отвечал мне государь. — Всему свой час!
Как медленно шло время! Пот лил с меня градом, я истомился, будто перегруженный долгой и нудной работой.
Наконец представление окончилось. Вельможные актёры и государь были награждены хлопками и похвальными возгласами, и вслед за тем гости стали расходиться на запоздалый уже обед по заранее объявленным столам.
Мысленно я умолял Бога сделать так, чтобы государь немедленно прочёл зловещее и спасительное письмо, но он, кажется, совершенно запамятовал о нём. Все ели, пили, говорили о представленной комедии, и государь, наслушавшись комплиментов, обещал устроить ещё одну комедию, но уже осенью, «после возвращения из похода».
Провидение не тотчас отворачивается даже от самых безрассудных людей. Государю явился ещё один неожиданный шанс к спасению. В самый разгар стола, когда ещё не иссякли тосты, вбежал секунд-майор гвардии Измайловского полку Воейков и, решительно приблизясь к государю, зашептал ему на ухо.
Я заметил, что Екатерина Алексеевна при этом побледнела и напряглась, может быть, ожидая для себя самое худшее.
Государь немедля встал и, поманив пальцем Гудовича, удалился с ним и Воейковым в свой кабинет. Вскоре он возвратился к столу вместе с адъютантом и продолжал есть и пить, будто ничего не произошло.
Позднее я узнал, что за весть доставил государю майор Воейков. Разговоры в его полку о предстоящем перевороте сделались настолько громкими и вызывающими, что достигли уха полкового начальства. Обнаружилось, что в роте капитана Пассека солдаты горят нетерпением немедленно идти вызволять государыню Екатерину Алексеевну, якобы уже заточённую в темницу вместе с сыном Павлом. Осведомитель спросил Пассека, отчего он не накажет смутьянов и не объявит солдатам, что слухи о заточении государыни — поджигательская ложь. «Да чего же их наказывать, — отвечал Пассек, полагая, что округ уже одни только сообщники, — или ты не знаешь, что все уже готовы не повиноваться более дураку Петру Третьему?»
После таковых слов Пассек был арестован.
— Положение весьма серьёзно, — прибавил, окончив доклад, майор Воейков.
— Ах, вы беспардонно всякий раз преувеличиваете, Пётр Петрович! — гневно вскричал Гудович. — Никто из вас не жалеет государя! Мало вам беспокоить его разными просьбами, вы ещё докучаете ему, рассказывая о пианицах и бездельниках, вместо того чтобы самостоятельно употребить данную вам власть!
— Вот именно, — промолвил нетрезвый государь. — Я вас давно учил, что докладывать велю не вопросы, а способы разрешения оных.
— Полагаю, вы меня не совсем поняли, — несколько опешив, не уступал майор. — Речь идёт не о наказании единичного смутьяна, речь идёт об общем мятеже!
— Ну что ж, — сказал государь, обращаясь к Гудовичу, — чепуха сие или не чепуха, я не желаю тратить на выяснение слишком много времени. Велю завтра утром выступить из города и идти сюда, в Ораниенбаум, моему кирасирскому полку! Приказ немедленно передать по инстанции! Если последуют беспорядки, в чём я, конечно, сомневаюсь, я войду в столицу во главе кирасир и, буде бунтовщики не утихомирятся, упраздню их вместе с их полками! Это будет прекрасный повод одним ударом отсечь голову гидре!
