— Мудрое решение! — вскричал Гудович. — Всё это, конечно, глупости — о беспорядках. Бьюсь об заклад, против уж ваших кирасир не устоят ни преображенцы, ни измайловцы, ни семёновцы, даже и сложившись!
— А бездельника Пассека, — прибавил государь, — немедля доставить сюда для допроса! Скачите же тотчас в полк, майор!
Сколь запоздалыми были уже распоряжения! Запоздалыми и очень неточными. Но, может быть, и они повлияли бы на течение событий, если бы вновь не встрял Гудович.
— Ваше величество, поберегите себя! Уже поздний вечер! Проштрафившийся капитан может быть доставлен сюда только к полуночи! Стоит ли негодяй тех свеч, что будут сожжены при его допросе?.. Завтра отправятся сюда маршем кирасиры, пусть и доставят Пассека!..
Запоздалый обед перешёл в ранний ужин, ужин затянулся, так что застолье окончилось едва ли не после полуночи. Государя настолько накачали вином, что он, не помня себя, уговаривал какую-то фрейлину расположить себя к ласкам спесивого барона Гольца, посланника прусского короля, запер обоих в особной комнате и, приставив караул из офицеров, сам некоторое время простоял со шпагою подле двери, беспрестанно хохоча. Но силы государя были уже на исходе, и он наконец пожелал отправиться почивать. Его раздели и повели под руки через потайную дверь в спальню к Елисавете Воронцовой. Дорогой государь вспомнил о переданном ему днём письме какого-то офицера. Тотчас на розыски письма был послан камердинер, но все карманы государева мундира оказались пусты — злополучное письмо будто испарилось.
— Верно, потерял, — сокрушался государь. — Вы поищите, поищите кругом, может, то была депеша огромной важности!
— Стоит ли печали таковая малость, депеша? — утешал государя камердинер. — Сколько их, депеш, каждодневно приходит на ваше высочайшее рассмотрение! И ни одна из них ни земли не подожгла, ни звёзд с небес не опрокинула.
Войдя в спальню к Воронцовой, государь повалился на диван подле кровати под балдахином и заснул.
И всё же ещё оставались шансы на спасение, потому что оставались люди, верные присяге.
В седьмом часу из Петергофа в Ораниенбаум прискакал ротмистр из драгунского деташмента, составлявшего эскорт императрицы.
Он нашёл главные ворота дворца будто нарочно запертыми и охрану крепко спящею. Пока он достучался, пока его пропустили, пока он требовал, чтобы по его слову немедленно разбудили государя — а сделать то камердинер наотрез отказался, так что вначале подняли с постели Гудовича, но тот вышел из своих покоев не прежде, нежели напился чаю, — короче говоря, пока в антикамеру вышел больной от перепою государь в чепце и персидском халате, было уже около девяти утра.
Понеже сменщик мой не приехал, я обязан был продолжать дежурство и, находясь в той же антикамере, слышал весь разговор между государем и драгунским ротмистром, коему, как я понял, было вменено в обязанность следить за всеми передвижениями Екатерины Алексеевны.
— Ну? — икая, спросил государь, держась за голову.
— Ваше величество, — упавшим голосом доложил ротмистр, — я явился сюда в седьмом часу, а сейчас около девяти. Осмелюсь сказать, таковые проволочки крайне губительны и нетерпимы!
— Ты что же, сукин сын, — рассердился государь, — разбудил меня, чтобы делать выговоры?
— Я прибыл доложить, что, несмотря на все принятые меры, её величество Екатерина Алексеевна исчезла из Петергофского дворца!.. Предполагаю, сие произошло между четырьмя и пятью часами утра. Окно на первом этаже выставлено. Вместе с её величеством исчезли горничная госпожа Шаргородская и камердинер господин Шкурин, что позволяет заключить о явно замысленном и тщательно подготовленном бегстве. Опрошенные мною сторожа донесли, что видели на выезде к главной петербургской дороге крытую карету, запряжённую шестёркой лошадей, и при ней двух или трёх офицеров верхами!..
Государь долго молчал, уясняя зловещий смысл происходящего: мятеж, о котором столько говорилось с высокомерной небрежностью, с недоверием и даже скукою, сделался фактом.
Наконец государь вскочил со своего кресла и заметался по комнате. У окна он покачнулся — стараясь удержать равновесие, взмахнул рукою, задев при этом бронзовую фигуру Авроры, державшую земной шар с вделанными в него часами. Фигурка упала, хрупкая бронза тончайшей работы не выдержала — у богини отлетели крылья, в часах треснуло и выскочило стекло.
Потирая ушибленную руку, государь с досадою пнул ногой инкрустированную янтарём подставку.
— Крылья, крылья и время, чёрт вас всех подери! — закричал он, брызгая слюной.
От ушиба или потрясения у него сделались мышечные спазмы в ноге — он вновь повалился в кресло. Послали за доктором, и в ожидании его сам Гудович принялся растирать икры государю.
— Сердце, сердце моё разотрите, генерал! — со слезами на глазах на высокой жалобной ноте говорил государь. — Такое коварство, такое вероломство, такая чёрная неблагодарность!.. Что же вы стоите как пень, господин ротмистр? Какие приказы вами отданы?
— Я немедленно послал тремя отрядами всех своих драгун для задержания кареты и возвращения оной в Петергоф! Но драгун слишком мало, если придётся силой отбивать карету!
— Немедленно поднять часть голштинцев! Вы поведёте их, господин ротмистр, и схватите преступную беглянку живой или мёртвой! Я не оговорился. На сей раз я не оговорился! Я слишком долго медлил и слишком долго играл во всепрощающего отца империи! Довольно! Отныне твёрдость и ещё раз твёрдость станет моим девизом!
Едва ушёл ротмистр, в антикамеру решительным и бодрым шагом вошёл человек в партикулярном платье. Государь и Гудович почтительно называли его Григорьем Григорьичем.
Едва он заговорил, я тотчас вспомнил, что слыхивал уже прежде его голос, только где и когда?
— Я только что из Петербурга, ваше величество, — сказал Григорий Григорьич. — И уже здесь прослышал, будто без спросу в столицу отлучилась её величество Екатерина Алексеевна?
— Не отлучилась, а сбежала! — воскликнул государь. — Сбежала, чтобы примкнуть к мятежникам! И таковые уже завелись, не сообразив, зачем я проявляю слишком много терпения и человеколюбия! Но сии времена отныне окончились! Довольно! Россия более не будет вкушать прежнего вольномыслия и свободы, они ей, как видно, противопоказаны! Одни смутьяны пользуются свободой!
— И, ваше величество, — посмеиваясь, сказал тучный Григорий Григорьич. — Сколь смутьянов ни есть на свете, в вашей столице, извольте знать, пока всё пристойно и спокойно. Затем и вошёл к вам, чтобы сказать, что сам видел наёмную карету в шесть лошадей, остановленную на дороге драгунами. Ужели в таковой карете пустилась в путь императрица, напуганная злонамеренными слухами о её предстоящем арестовании и заточении в крепость? Ходят, ходят по городу слухи… Уж чего никогда не скрываю, так это правды.
Государь сразу повеселел и приободрился.
— Значит, поймали? Значит, задержали карету?.. Ох, дорогой Григорий Григорьич, большой камень вы сняли с души моей!
— Так дайте мне сей камень, ваше величество, я велю его распилить на мелкие кусочки и стану продавать их, как изумруды! — каламбуром отвечал, тоже смеясь, Григорий Григорьич, и я вдруг вспомнил, что видел его прежде в Аукционной камере обыкновенным аукционистом и ещё на братской трапезе в масонской ложе — это он сидел подле меня и ещё говорил о деньгах, какие следует платить «нимфам ночи»…
— А мы уж и голштинцев отрядили ловить беглянку, — промолвил Гудович, странно взглядывая на Григорья Григорьича.
— И напрасно, как видите, беспокойство, — умиротворённо произнёс тот. — Паника неуместна. Я всегда говорил, что ваше величество отличает среди великих государственных мужей именно сие: способность к рассудительному действию!
— Может, отменим приказ? — спросил Гудович у государя. — Пусть голштинцы всегда будут под рукою, мало ли какие обстоятельства могут ещё возникнуть?
— Нет, нет, — отвечал государь, проявляя совсем неожиданное упрямство. — В ответственные моменты я не люблю пересматривать уже принятые решения. Vorwarts, immer vorwarts![68] Лучше быть настойчивым в доведении до конца нелучшего решения, чем растеряться
