поножовочной жизни, он сам кого-нибудь вот так же, как эти, мучает.
У них была игра, когда сын был маленьким: мать называла его в третьем лице. Неизвестно почему. Просто нравилось.
— И чего он хочет? — спрашивала мать сына.
— Пить хочет.
И так привык, что сам подходил и говорил:
— Он пить хочет.
Или:
— Он гулять хочет.
И долго это сохранялось, в добрые свои минуты сын, уходя, улыбался и говорил матери:
— Он гулять пошел! — напоминая ей о том, что было. И на сердце у нее теплело на весь вечер — до его прихода.
У Лыткаревой было хорошее, доброе детство, и сыну она постаралась устроить такое же. Поэтому ей казалось, что в детстве вообще все хорошие и нормальные, а взрослая жизнь — это болезнь, которой заболевают после детства и не могут уже вылечиться до самой смерти.
А вот теперь подумалось: нет, не болезнь. Выбор человек такой сделал. Как вот эти. И она сыну помогла. Хоть и старалась от всего оберечь, а помогла. Чем — непонятно. Значит уже тем, что родила.
О чем она и сказала.
— Значит, сидит сынок? — спросил Маховец, как спросил бы родную мать, если бы любил ее.
— Сидит. И вам надо сидеть, а не людей пугать.
Притулов обиделся:
— Мать, ты не нарывайся. А то так напугаю.
— Не трогай ее! — раздался голос.
Притулов обернулся.
Федоров стоял во весь рост и глядел на него.
— Чего? — как бы не расслышал Притулов.
— Не трогай, я сказал!
— Он сказал! — передразнил Притулов.
Но Маховец дружески положил руку ему на плечо.
— Товарищ прав. Нам лишней жестокости не надо. Мы ведь чего хотим? Доказать, что все могут сидеть в тюрьме.
— Уже доказали! — крикнул Федоров.
Притулов и Маховец переглянулись и пошли дальше.
Они, люди опытные, поняли, что Федоров — в том состоянии, свойственном слабым людям, когда они устают от своей слабости и готовы переть на рожон. И решили не ускорять событий.
И ведь угадали: действительно, Федоров смертельно устал сидеть и ждать, что будет дальше. Ему хотелось скорее — все равно чего.
Но они сбили его настроение.
И он опять сел. Ждать.
00.50
Авдотьинка — Шашня
Веселый Димон был готов к вопросам.
— Обкуренный? — определил Маховец.
— Есть немного, — не отрицал Димон. — Могу поделиться.
— Не увлекаемся, — ответил Маховец за себя и за Притулова. — За что срок получать будем?
— У, много чего! — охотно ответил Димон. — Дурь денег стоит, а денег сроду нет. Надо добывать. По-разному, само собой.
— Не сидел?
— Нет пока, обходилось, — сказал Димон, как бы даже удивляясь такой нелепице.
Он действительно считал себя очень везучим человеком.
А в жизни любил движение, как тот мельник, о котором он никогда не слышал. Обожал ходить в школу, но не учиться, а — общаться. Разговаривать, смеяться, баловаться. После школы, наскоро сделав уроки, бежал к друзьям. Он сам не умел, не любил и не хотел делать что-то целенаправленное, но ему очень нравилось примыкать к чьим-то занятиям. Идут в кино — и он с удовольствием идет в кино. Сидят дома и пьют пиво — и он пьет. И все ему казалось хорошо. Утро хорошо тем, что просыпаешься. Среди друзей хорошо, потому что какие-то разговоры все время, а он очень любит слушать. Слушает и смеется. Его все любили за это. Потом появилась трава, и все стало окончательно прекрасно, жизнь приобрела смысл раз и навсегда. Есть трава — блаженствуешь и ни о чем не думаешь, нет травы — ищешь траву. Появились товарищи по странствиям, возникли промежуточные цели: сесть на такую-то электричку и поехать туда, где, рассказывают, живут приятные люди, готовые поделиться. Вписался к ним, пожил какое-то время, поехал дальше. Понравилась девушка, начал действовать. Она ответила взаимностью — хорошо, нет — другие найдутся.
Может, главное в характере Димона — умение радовать людей и быть для них не угодливо услужливым. Попадая в чужой дом, он мог, например, прибраться, вымыть посуду и даже что-нибудь приготовить (чего никогда не делал в родительском гнезде). Или пересекал весь город, чтобы передать от одного шапочного приятеля другому, вовсе незнакомому, что-нибудь такое, что второму требовалось. Правда, иногда он сбивался с этих маршрутов: однажды его послали с чьим-то паспортом купить билет. На вокзале Димон встретил интересную компанию — трех девушек и двух парней. Выпил с ними пива, покурил.
— Куда собрался? — спросили его.
— Да билет надо купить.
— Плюнь, поехали с нами. Мы домик нашли на берегу озера, там никто не живет, а домик отличный. В озере рыба есть. А у нас травы — как на газоне перед Белым домом. Отдохнем! Денег только мало.
Это было слишком заманчиво. Димон вручил им деньги, которые ему дали на билет, и поехал с ними. А паспорт кому-то потом продал: все-таки документ, ценная вещь.
Если бы Маховец и Притулов не отстали, Димон спел бы им жалобную песнь о больной маме. Но они его признанием удовлетворились.
Тут послышался громкий голос Петра.
Ему было неприятно, что он оказался в стороне, его коробило соседство с мертвой девушкой, он понимал, что ее убили при двусмысленных обстоятельствах и ему, пожалуй, надо было что-то сделать. Петр чувствовал себя отчасти виноватым, это его раздражало. Он выпивал больше, чем хотелось, искал сцепку с происходящим: душа крутилась вхолостую.
И сцепка нашлась — Димон. У Петра беда — младший братишка Егор попал в дурную компанию. И курит, и колется. Мать в страшном горе, Петр пытался его лечить, сдавал в клинику, но Егор, едва выйдя оттуда, начинал все сызнова. И ведь кто-то дал ему первый косяк, кто-то угостил его первой дозой. Петр иногда очень живо, в картинках, представлял, как он сворачивает этому гаду голову.
И вот он, один из таких — веселится, а ведь далеко уже не пацан. Именно такие морочат голову подросткам, представляя им все легким и увлекательным.
— Ты чего лыбишься? — спросил Петр. — А?
Ответа не последовало.
Петр встал и направился к Димону.
Димон мальчишески шмыгнул носом, чтобы казаться проще, безопаснее и моложе, и сказал:
— Я так… А чего?
— А того! Егора знаешь? Вы же все друг друга знаете?
