Напротив, выяснилось — очень достижимо. Легко достижимо. Наставил ружье, дернул барышню за руку — и все, и достиг.
Выпитая водка (он достал из сумки запасную бутылку) утверждала его в этих мыслях и настроениях — одновременно и печальных, и странным образом вдохновляющих. Только он не понял еще, на что они вдохновляют. Сопротивляться вооруженным бандитам? Зачем? Примкнуть к ним? Не получится, да и не надо.
В общем, хотелось чего-то, но пока неясно было, чего.
А преступлений ему придумывать не надо, у него, слава богу, есть преступление — готовенькое и вполне солидное: помог одной своей любовнице, занимавшейся квартирными аферами, пригробить старушку. Он отказывался, говорил, что у него на кровь нервы, она сказала, что никакой крови не будет, ему вообще ничего делать не надо, она просто поговорит со старушкой, та расстроится и помрет от сердечного приступа. Надо будет только закатать ее в черный непрозрачный пластик и вынести. И будет старушка значиться пропавшей без вести, а квартирка отойдет в пользу тех, кому нужней. Молодым же везде у нас дорога, а старикам везде почет, особенно на кладбище. Желдаков все равно сомневался. Любовница тогда сказала: проваливай. Выбор был прост: либо потратить три часа на не очень приятное дело, а потом вернуться в уют и тепло, либо переться сейчас в осеннюю ночь неведомо куда. Желдаков согласился. Поехали, вошли: старушка легко впустила солидную женщину, представившуюся социальной работницей. О чем-то они в комнате поговорили, потом любовница позвала, Желдаков вошел и увидел старушку с полиэтиленовым пакетом на голове.
Они упаковали ее, отвезли за двадцать километров от Москвы, закопали, все обошлось хорошо, правда, через пару месяцев пришлось с любовницей расстаться — она позвала на второе такое же дело, а Желдаков все-таки не рецидивист какой-нибудь.
Вот об этом Желдаков и рассказал в кратких выражениях.
— У, брат, да ты хуже нас всех! — покачал головой Маховец.
— Это почему?
— Как почему? У Евгения вот — идея. Ведь идея же?
— Конечно, — согласился Притулов.
— У меня тоже свои причины. Собственные, понимаешь? Личные. А ты ради чего убил старую женщину?
— Я ее не убивал. Спрятать помог, это да. За это срок дают, я знаю. Но я же и не говорю, что не виноват.
— Ты хуже, чем твоя баба, виноват! — разъяснял Маховец. — У бабы была личная цель, причина. А у тебя? И еще хвастаешься — не рецидивист! Ты хуже рецидивиста! Сравнил! Рецидивист — это что? Человек вышел на волю, ему хочется жизни, он гуляет, потом ему понадобилось кого-то прирезать. Ну, мало ли. Денег добыть или просто не понравился человек. И он собирается его прирезать, а тот не хочет. Нет, говорит, не надо меня резать, я жить хочу! — изображал Маховец в лицах. — А тот ему: чудак-человек, как не надо, очень даже надо! И ты не дергайся лучше, а стой спокойно — или ляжь сразу на землю, чтоб тебе потом не падать, не ушибаться. Ляжь, дорогой, а я тебя зарежу, и все будет спокойно, потому что все равно ведь так будет. Нет! — с изумлением и огорчением за воображаемого зарезываемого человека воскликнул Маховец. — Никак не может успокоиться. Нервничает, переживает, не хочу, кричит. Тут ты идешь мимо. И я тебе, к примеру, говорю: подержи человека, мне его зарезать надо, а он мешает. И ты его берешь, и держишь. Так получается? Так или не так?
— Ну, примерно. — Желдаков не хотел перечить.
— Вот! Поэтому ты еще больше виноват! И заслуживаешь ты высшей меры.
Петр тут же вмешался:
— Стрелять не надо больше, ладно? — сказал он. — Какой смысл?
— Апелляция принята! — важно отозвался Маховец. — Заменим пожизненным заключением. Все согласны?
Никто не ответил, но Маховец кивнул, будто получил подтверждение.
01.10
Авдотьинка — Шашня
Притулов уже не интересовался Желдаковым — он смотрел на Вику.
Ему было любопытно ее видеть.
Раньше он видел своих жертв после того, как все было сделано, только мертвыми. И уже не интересовался ими, прятал, закапывал — как прячут неодушевленный мусор. Если и тянуло на место преступления, как выражаются криминалисты, то не для того, чтобы проверить, не осталось ли следов (этим страдают многие), а просто — любой нормальный человек любит посетить тот уголок, где ему было хорошо.
Вика, оставшаяся живой, и притягивала, и тревожила — будто что-то он не доделал, не завершил. В конце концов, жизнь, как давно понял Притулов, держится на правилах и обычаях. В том числе, на своих собственных. Значит, надо все-таки сделать Вику мертвой, тогда все будет правильно. Но рядом Маховец, опасный напарник, намерений которого Притулов до сих пор не понял. Он вообще не совсем понимал этого человека. Лучше бы его тоже убить и взять власть полностью в свои руки, но остаться одному — слишком опасно. На остальных надежды нет — угонщик то и дело перечит, бедный капиталист тоже делает вид, что ни при чем, а Личкин притих, не видно его и не слышно, наверное, заснул (это было действительно так).
Надо все так обставить, чтобы убийство Вики выглядело естественным, чтобы и Маховец, и, желательно, все другие согласились, что не убить ее нельзя.
Притулов не подозревал, что Вика приготовилась ему помочь. У нее в сумке был нож. Отец, человек добрый и по-женски мелко хлопотливый, собирая ее в дорогу, приговаривал: «В поезде поедешь, а там сроду ничего у них нет, а у тебя и своя вилочка, и свой ножичек — хлебца отрезать, колбаски». Отец любил все называть уменьшительно — черта, которая при воспоминании кажется такой милой и хорошей, хотя обычно раздражала. Мать и отец Вики были похожи, как брат и сестра, не внешностью, а характерами — оба мягкие, ласковые, ненавязчиво интеллигентные, любят свой дом, то есть большую квартиру, построенную собственными трудами в трехквартирном (по этажу на семью) особняке на склоне холма, с замечательным видом: внизу город, сразу за домом — лес. Они люди удачливые, их ценят за ум и энергию, у них репутация, связи, они хорошо зарабатывают, но так при этом все мягко, спокойно, совсем не похоже на жизнь деловых людей, которую изображают в книгах и по телевизору: жесткую, с какими-то резкими разговорами по телефону, разборками и криминальным уклоном.
Одно плохо — они такой же хотели видеть свою дочь и огородили ее запретами, против которых она с пятнадцати лет начала бунтовать. Но мешало то, что Вика слишком была похожа на родителей и не могла просто уйти и хлопнуть дверью. Поэтому начинались длинные диалоги:
— Викуша, а когда ты будешь?
— Поздно.
— Поздно — понятие растяжимое. Мы не против, пусть поздно, только если не совсем поздно, но назови хотя бы время.
— Двенадцать.
— Нет, Викуша, так не пойдет. Крайний срок — одиннадцать.
— Почему?
— Потому что ты поедешь одна в нашу глушь, тебя может встретить кто угодно.
— Меня и в одиннадцать встретит кто угодно. И в десять. И вообще утром!
— Согласись, в двенадцать такая вероятность больше.
— О, господи! Ладно, в половине двенадцатого!
— Нет, Викуша, в одиннадцать. Нам завтра на работу, пожалей нас, пожалуйста.
