Пошли к остальным.
— Не надо! — закричал Личкин. — Я сдаюсь!
— Дурак, — сказал ему Петр, вытягивая руки вперед. Считая себя умным, он предпочел сам показать свою покорность, но поиметь выгоду: пусть свяжут руки спереди, как он подает, а то свяжут сзади, даже нос не почешешь. Но Тепчилин догадался, завел ему руки назад.
Связали и Личкина, и Федорова.
— Ну что, я останавливаю? — весело спросил Артем.
— Погоди, — запретил Желдаков.
— Чего годить-то?
— А того. Их возьмут сейчас и опять в тюрьму, и будут они там опять сидеть. Слишком жирно. Мы их сами тут будем судить сейчас. И расстреляем в порядке самообороны.
— Как бешеных собак! — выкрикнул Мельчук. — Как собак, как собак! — С этими словами он несколько раз ударил Притулова ногой в бок. Вика смотрела растерянно. Она все не так представляла. Она представляла, как пырнет ножом человека с оружием. За несколько минут она тысячу раз это успела увидеть. Но того, как будет резать упавшего человека без ружья, не видела, не приготовилась к этому. Нож, между тем, уже достала и держала в руке. Тихон увидел, сел рядом с ней, взял у нее нож.
— Да, — сказала она.
— Что?
— Не знаю.
— Так, — сказал Козырев. — Хватит дурака валять.
— А кто валяет? — жестко спросил Желдаков. — Ты в комфорте себе ехал, а напарник твой вообще дрых, над вами не издевались!
— Вот именно! — присоединился Тепчилин.
— Убейте их! — закричала Наталья. — До смерти, каждого, всех! Леня, дай выпить! Немедленно!
— Помолчи! — крикнул Курков.
Он был против насилия, но хотел посмотреть, что будет.
Лыткаревой было все равно. Думая о гибели сына в своей душе, она уже больше ни о чем не могла думать. Хоть бы все друг друга поубивали.
01.45
Авдотьинка — Шашня
— Ну, — сказал Желдаков. — Как вы это назвали? Пересуд? Очень хорошо. Ты! — крикнул он назад Притулову. — Давай, признавайся. Я сучий маньяк и прошу меня расстрелять! — подсказал он.
Притулов в этот момент приподнимал и укладывал голову то так, то эдак, ему было неудобно, — и вдруг подумал, насколько смешны его старания. Человек и страдать хочет с удобствами. Он так устроен. И это, в общем-то, правильно. Каждый ищет не счастья, а удобства. И Притулов искал удобства, и вовсе он не маньяк, а просто что ж делать, если женщины — страшное неудобство и хочется его хотя бы частично устранить?
А вот в детстве женщин словно не было, и мужчин не было. Все были просто люди. От них ничего не хотелось, кроме любви, потому что Притулов любил, чтобы его любили. И мама любила его до какого-то срока, он это помнит, а потом начала раздражаться, одергивать, кричать. Маленький он ничего от нее не утаивал — что хотел, о том и говорил. А потом, заметив, что ей неприятны его желания, решил держать все в себе, помалкивать.
Однажды к ним приехал передвижной зверинец. Женя захотел пойти, мать узнала, сколько стоит, разрешила, но он попросил ее пойти вместе с ним. Приятней же, когда ты радуешься, а твою радость кто-то видит. Мать согласилась, хотя была не в настроении — слонялась с утра по кухне, что-то собираясь приготовить, но все никак не могла приняться.
У входа, конечно, продавали мороженое — какой же зверинец без мороженого?
Было слегка прохладно и мать не хотела покупать ему мороженого, чтобы он не застудил горло.
Жене стало обидно: ему показалось, что она жалеет денег. Хотя вряд ли — деньги небольшие. Просто капризничает. Он стал канючить, хоть это ему самому было противно (да и недостойно двенадцатилетнего подростка), но Женя знал, что мать не любит, когда на нее и на сына обращают внимание посторонние. Она взяла мороженое и сунула ему:
— На! И попробуй только испачкаться!
Женя осмотрел страуса, двух лисиц, обезьяну, пони. Дошли до медведя, который вставал на задние лапы и попрошайничал. Женя видел издали, как ему бросали хлеб и конфеты. У него оставалось мороженое, он хотел его бросить. Просунулся к клеткам вольера, размахнулся, ткнул во что-то рукой и услышал сзади голос:
— Что ж ты делаешь, мальчик, осторожно!
Голос при этом был не очень даже рассерженный.
Женя обернулся и увидел, что, размахиваясь, влепил мороженым в пиджак высокого, полного мужчины с мелкими, почти детскими рыжеватыми кудрями на голове.
— Извините, я нечаянно, — сказал Женя.
— А тебя кто вообще просил бросать?! — Мать раздраженно пихнула его в плечо с такой силой, что он чуть не ударился лицом о прутья клетки. — Видишь, что написано: животных не кормить! Человека испачкал! Прямо урод какой-то! — И она опять толкнула его в плечо. Женя посмотрел и увидел по ее глазам, что она сейчас просто ненавидит его, презирает, убить готова, жалеет, что он родился, он для нее сейчас враг. А чужой мужчина, к которому она бросилась с извинениями, достала платок, чтобы оттереть пятно, — намного родней и ближе.
Кудрявый мужчина стал приходить к матери. И она смотрела на него так же, как на Женю, когда он был маленьким. И Женя торопился уйти из дома, кричал из прихожей голосом ничего не понимающего, беззаботного человека (подыгрывал желанию матери):
— Я погулять!
— Надолго? — спрашивала она вместо того, чтобы сказать, как говорила раньше: «Только недолго!»
И он отвечал:
— Часа на три. К Сашке пойду.
— Ладно.
Притулов сейчас не думал и не вспоминал об этом, но ведь никуда не исчезло, находилось в той самой голове, которую он пристраивал поудобнее, — вместе с детством, незаметно живущим в ней, с матерью, с мороженым, с медведем, с кудрявым мужчиной…
— Делать вам нечего, — сказал Притулов. — Можешь стрелять без суда и следствия.
Он сказал это почти искренне. Жить, как он живет, ему надоело, а жить, как он хочет, все равно не дадут. Сколько можно тянуть эту ерунду?
Желдаков не собирался в него стрелять — он хотел бы выстрелить в Маховца, главного своего обидчика. Но зато выстрелом в Притулова можно до смерти напугать Маховца. Тоже убить — но потом. А убить страшно хотелось — разрешить себе наконец то, что разрешают другие, а он разве хуже других? Но ведь считает, что хуже — и смирился с этим, добровольно примкнул к худшим и научился при этом себя обманывать, считать, будто все нормально. А вот сейчас — лучший, потому что от него все зависит, все в его руках.
Он встал над Притуловым.
— Не надо, — сказала вдруг Вика.
— Жалеем? — повернулся к ней Желдаков. — Что, понравилось тебе с ним? Понравилось? Тогда пойдем! А? Почему нет? С ним могла — почему со мной не можешь? Тебя все равно уже изнасиловали, какая разница?
