грудь, как песчаная буря. Сказав все, что хотел, мудрый еврейский торговец выплюнул на землю щучью косточку и уехал назад, очень торопливо сворачивая перед собой свою дорогу.
От недоброго пророчества северцы немного приуныли, однако ночью скиф-Замолксис подал им из кургана скифский кувшин с подземной водой. Испив ее, северцы тут же забыли опасный, хоть и мудрый, язык и, спохватившись, сами заторопились домой.
Скиф-Замолксис оказал им и третью, последнюю, услугу. Ночью он снова вышел из кургана и, покряхтывая, успел-таки собрать до рассвета всех слепых славянских коней, разбежавшихся кто куда. Он обрызгал им морды той же подземной водой, и тогда кони увидели солнце. Скиф-Замолксис подарил храбрым северцам деревянный ларец, весь обитый всякими золотыми зверями, сказал, чтобы положили в тот ларец самое дорогое сокровище, и тут же камнем пошел на дно своего кургана.
Воины отрезали от тура-кургана по куску мяса, положили под седла и отправились в сторону дома.
А над тем местом, где обры просыпались дождем, сильно отдававшим тухлятиной, еще долго стояла кроваво-алая радуга.
В ту пору оставшиеся в домах северцы ждали вестей, кто кого окончательно одолел на Поле, и все никак не могли дождаться. Вдруг смотрят: плывет по реке против течения боевой топор, а при при нем, крепко держась за топорище, отсеченная до основания плеча рука. Самые зоркие опознали в ней княжью руку, и тогда все обмерли и от страха целый день и целую ночь не могли двинуться с тех мест, на которых стояли.
А руку с топором прибило к высокому берегу, на котором тогда не было еще никакого града.
Опомнившись, северские стали думать, что это за примета, каково знамение и что делать с рукой. Полагали, что все славянское войско пало в сече с аварами. Одни старцы говорили, что теперь на том открытом месте, куда пристала грозная рука, надо смело селиться -- такой знак подает князь из ирия, а другие сомневались: как теперь селиться открыто, если скоро придут авары со своей последней, самой лютой местью. Те, кто потрусливее уговаривали тех, кто посмелее, похоронить руку, будто самого князя целиком, а всему племени уходить навсегда в дальние леса, на поклон к прокопченым кривичам.
Пока толковали и сомневались, боясь подойти к берегу, княжья рука с топором потихоньку взобралась на кручу, достигла леса и принялась валить деревья.
Тут уж и самые мудрые, и не самые мудрые северские волхвы решили не мешаться под княжьей рукой со своими советами.
Ловко работала рука. За день одной-собой левой положила не один десяток лесин и принялась возводить такой ладный и грозный кремник, на какой еще ни у кого ни духу, ни разумения не хватало.
У хитроумных полян в их Кыеве на реке Данапре всего-то натуги доставало -- поднять тын крепостью в один дубовый ствол, тесаный да заостренный так, чтобы вороне неудобно садиться, а перед тыном набросать вал, который походя кнутом да с одной же левой и перешибешь. Иных племен и вспоминать нечего, никто еще не умел добрых стен ставить: древляне -- те из нор остреливались да с елок метко шишками бросались, а кривичи и прочие словене перед тем, как жилища бросить и в лесах укрыться, сбивались в кучу и забрасывали врага своими огромными меховыми шапками, которые они в иное, доброе и безопасное, время, не снимали ни зимой, ни летом. Шапки, похожие на филинов, налетали стаей, махали ушами, как крыльями, и многих пугали.
Княжья рука теперь показывала, какую славу должны держать отныне северцы Туровы. Стены рубила хитрые -- и в обло, и в лапу[41], -- высокие, так что у глядящих на работу северцев шеи начинало ломить. Стены кичились оконцами для меткого глаза и мостками-заборолами[42] для сторожи и обороны града. По концам
Дивились северские и новому кремнику, и княжьей руке, не знавшей устали. Когда отлетела в сторону последняя щепка и рука отложила топор, думали, что наконец угомонилась и отдохнет, но ошиблись. Шуяя направилась на ближайшее болото и обогатилась там железным самородком, который приволокла по полю в кремник. Так северцы Туровы узнали, что около их нового града много руды, и княжья рука указывает им на самое важное дело.
Оставив самородок своим живым соплеменникам, рука князя облюбовала себе стожок сена, чтобы передохнуть и расправить затекшие пальцы.
Тогда северцы, стоявшие до того часа, как вкопанные, опомнились и стали рядить, что им теперь делать, какой почет княжьей руке оказать и как эта левая будет теперь ими править.
Решили начать со священного пира-братчины.
Только поставили посреди нового кремника долгие столы, только выставили на них меды, как запылила вдали рать, возвращавшаяся с победой над страшными обрами. Как раз успели воины к началу великого пира. Сели за стол и стали повествовать о том, что случилось на Поле. Дивился род. Дивились и воины рассказам соплеменников.
Ларец, подарок скифа-Замолксиса, поставили посреди стола. К тому часу ларец был полон золотых ромейских монет, которые рать подобрала на Поле. Думали о том золоте, как о главном для всей жизни сокровище. Тут княжья рука тихонько сползла со стога, где отдыхала после великих трудов. Никто не приметил, как она без всякой помощи оказалась на столе. Княжья шуяя дотянулась до ларца и безжалостно, будто золу из ведра, вышвырнула из него все ромейское золото. Северцы поразевали рты, а кто-то едва не подавился сладким куском насмерть. Рука же убралась в ларец и сердито захлопнула за собой крышку.
В тот же миг с треском расселись доски стола, а под самим столом расступилась земля, и скифский ларец ушел-ухнул под землю посреди нового кремника.
Так и не стало у северцев заботы, как им благодарить за труды княжью руку и что с ней делать. Рука легла в основание града и, поднимаясь наверх в худой час, отбивала вместе с живыми северцами набеги булгар, угров и пахнущих чесноком хазар.
С той поры Туровы стали рубить свои дома-избы выскими, с горницами, под стать стенам и вежам. Гладели Туровы из них на все прочие северские роды сверху вниз и гордо топали по крепким, сухим половицам. Стыдно стало строиться ниже и проще, да и княжью руку прогневать страшились.
Кольцо святилища Даждьбожьего лежало на опушке леса. От самого града -- в трех сотнях молодых шагов и в шести сотнях старых. Жрец Богит опасался, что не успеет выпрясть из ветхих волокон своего дыхания такой крепкий заговор, которым можно опоясать град и надежно оберечь его от взгляда княжича Стимара, третьего сына князя-воеводы Хорога. Вот-вот весь град Турова рода мог сгореть дотла в его пристальном взгляде.
Перед вратами Дажьбожьего круга стояли двое близнецов, младших Туровых, рожденных князем от второй жены семь весен тому назад. Теперь они жили при старом жреце и помогали ему передвигаться по земле, как два живых, легких посоха, а вернее, как два бычьих пузыря на воде. Сам Богит полагал, что, не опираясь на их плечи, уже на десятом шаге опустится в землю по колено, на сороковом -- по пояс, а на сорок первом -- по самую шапку. Так был он древен годами.
Близнецы смотрели на старика и жались друг к другу. Им стало страшно, когда Богит вдруг замер, так и не сойдя с самого края священной земли, закрыл глаза и обратился весь в безмолвного идола. А к деревянным идолам старшие еще запрещали близнецам подходить близко.
Малые увидели, как на белых ризах жрецах зашевелился узор, замерцал вышитый на них круг Солнца, завертелся, и через край-порог священной земли потекла им прямо под ноги полотняная река. Они едва успели расступиться перед ней, а река-дорога устремилась к граду, в одно мгновение достигла его и окружила непреодолимой защитой.
-- Пришел брат ваш, Туров,-- раздался над близнецами глас жреца Богита.-- Настал час встретить его.
-- Где же наш брат? -- изумились близнецы.-- Где будем встречать его?
-- С четырех сторон...-- сумрачно и непонятно отвечал старый жрец.-- С четырех сторон... Торопитесь.
