-- Что же будет, старый? -- вопросил князь, когда над побледневшей княгиней сняли с обыденной бани крышу, когда сам князь свыкся с нелегким днем, вернулся в себя и кровь запеклась змейкой на его чреве.
-- Богатым быть твоему сыну,-- хмуро, через плечо, отвечал ему жрец.-- Сохранит он сокровища твои и преумножит. А то и до Царьграда дойдет, сядет в нем самим василевсом.
Сказал так Богит и сразу пожалел о сказанном. Он хотел укорить князя, уязвить его, а вышло обратное. Князь приободрился, расправил плечи, гулко вздохнул.
-- Хоть какой толк,-- сказал он.-- Коли уж не в реку... коли уж не волхвом ему стать.
Намекал князь на самого Богита. Кому случалось родиться у северцев да и у прочих племен нелегко да с чудесами, тому прямая была дорога -- сделаться с годами ведуном, жрецом, вещим старцем.
Сам Богит был из прямой Туровой лествицы, а не стал ни князем-старшиной, ни воеводой, никогда не ходил на Поле и не брал в руки меча. Он родился весь перевитый и удавленный пуповиной. Первую седьмицу был он холодным, как уж. Отогревали его и в печи, и в разверзнутом чреве только что заколотой овцы, проносили много раз через расщеп в молодом ясене. А на восьмой день Солнце вдруг закатилось не за лес, а прямо за зыбку, в которой качали полуживого младенца. С того заката Богит пошел жить в полную силу, а его зыбка все лето зарастала буйным, цветастым разнотравьем, хотя мамки и выпалывали из нее всю траву с корнями не единожды.
В стороне от кузнечных дымов, с холма у погоста, поднялся к небесам погребальный дым-путь, по которому душа княгини направилась к светлому ирию. Все, запрокинув головы, смотрели ей вслед. Не только Туровы, но и соседи их, Всеборовы и прочие
Соседские князья пришли к Туровым на поминальную страву. Они навели на межах особые мосты- однодеревки из ясеня. По таким мостам можно было пройти только два раза: туда и обратно. Потом их полагалось сжечь. Придя, соседи вместе с Туровыми вдоволь посмеялись над Смертью, которой как всегда достался в богатство только остывший дым. Потом они узнали, что душа княгини Лады поднялась в ирий, оттолкнувшись от своего третьего сына, как отталкивается от воды, чтобы подняться на крыло, лебедь или утка.
И сыну ее предстояло, судя по всем приметам, взять со славой все ромейское царство. Так сказал соседям князь-воевода Хорог. Приснился ему сон, будто третий сын его сидит на высоком седалище, усеянном драгоценными камнями, а из-под ног его течет река из золотых ромейских монет.
Соседи дивились знамению, а старый жрец Богит предчувствовал, что тяжелая роса этого дня вытечет из его глаз в священное озеро и не останется наверху, а впитается в самую глубину времен, где светятся красные огни-зрачки дородной бездны.
Князь повелел, чтобы первый месяц последыша заворачивали не в его рубаху, а в ромейскую шелковую тунику. Когда княжич мочился в нее, ни одна капля не оставалась в материи, а все стекало ручейком на пол и очень быстро, безо всякого следа уходило в щели. Поэтому последыша держали в зыбке с маленьким отверстием, какой бывает у бурдюка.
До полного года его не выносили за порог отдельной маленькой горницы и не показывали никому, кроме Богита. Потом стали выпускать под присмотром и особой заботой мамок. Последыш рос, ничем не отличаясь от других Туровых, разве что немного прихрамывал через шаг то на правую, то на левую ногу и потому, от хромоты, выдался похитрее остальных братьев. Поначалу, правда, его следы мамки и челядь тайком от князя расковыривали, желая найти в них ромейские монеты, но не находили.
Никаких чудес не случалось с последышем, однако на четвертый год жизни появилось у него одно свойство, которое стало тревожить Туровых и заставляло мамок подолгу перебирать разные заговоры, не зная толком, какой подойдет вернее -- от прилога и безумия, от порчи и притчи, от скорбей и злобы. Случалось, начнут княжича одевать-обувать не так, как ему в тот день по душе, не с того рукава, или же сам он споткнется где-нибудь, ударится -- тогда вдруг замрет, как вкопанный, побледнеет, в глазах не найдешь ни слезинки, скорее сам обожжешь себе веки, коли будешь долго к нему приглядываться. И нельзя было подходить к нему близко, пока сам не остынет. Иначе кинется, как зверь, -- и уж не попало бы тут ему под руку чего-нибудь тяжелого или острого. Подпускал одного лишь старого Богита и Коломира. Старший брат мог подойти, погладить младшего по голове. Тогда последыш отмирал, и к нему, вслед за Коломиром, начинали подходить собаки, робко виляя хвостами. В той своей злобе последыш мог кинуться и на самого бодучего козла, и даже на быка. Козел опрометью отскакивал в сторону, а бык упирался на месте и только мотал головой, терпя град ударов.
-- Чую, достанется от него ромеям,-- говаривал князь Хорог, сводя и разводя густые брови, которые в ту пору тоже начали седеть по краям, как осенние облака.
Однажды в миг, когда замер и побледнел княжич, в небе, прямо над его головою, словно ударилась об столб и камнем рухнула вниз ворона, переломав себе об землю хребет и крылья.
Старый Богит целую ночь простоял на валу святилища. При свете четырех огней-костров, зажженных на четырех сторонах света и сходившихся в озере спицами медленно катившегося в гору колеса, он всматривался в священное озеро. Ему никак не удавалось прозреть, что же такое сделали ромеи с Туровым княжичем и ради какой своей пользы.
Он заглянул и в тот день, когда последыш едва не утонул в полынье, и княжича, мокрого и озябшего, принесли в кремник. Князь Хорог после того долго стоял на веже, лицом к богатому и древнему Царьграду, а потом пришел к жрецу и сказал, что пора настала. Сами ромеи предложили ему осенью договор: они обучат своей ромейской мудрости любого из его сыновей и будут хорошо платить за долгий союз против валахов, булгар, а заодно -- и против уличей с тиверцами[51].
-- Провижу, придет день -- сядет он в Царьграде высоко. Раз тут самого водяного одним денаром со сна поднял,-- говорил князь, а видел перед собой не Богита, а тот край земли, до которого смог достать взглядом с полуденой вежи града.
Старый жрец Даждьбожий молчал, пока в глазах князя не засверкали холодные зарницы, а из его ноздрей не стали валить паром те слова, что он еще сдерживал в себе и не хотел говорить Богиту.
-- Отдаешь сына, как мертвого. Боишься его, князь,-- изрек Богит.-- То боишься, то каешься. Вот и хочешь отдать. Пускай река уносит.
-- Что речешь, старый! -- Брови княза-воеводы сошлись тучами.-- Взять не мне Царьград, а ему. На то вещий сон был. И твое слово, старый. Отречешься ли от своего вещего слова?
-- От слова не отрекусь. Мое слово -- моя вина,-- отвечал Богит, видя внутренним взором, как распадается сеченное надвое яйцо.-- Мое слово -- твой сон. Иные северские роды с твоего слова узнали: не от добра умерла княгиня, но -- к добру твоему, князь. Потому и не прокляли нас вдоль по всем межам. Однако же глас Даждьбожий молчал, а к самому Перуну-богу ты ходок, князь [52]. Ты и ведай. А только сына отдавать ромеям -- вновь не к добру.
-- То и ведаю, старый,-- надвигался сверху князь,-- что сын -- м о й, и
Вечером, когда князь Хорог ушел, а Солнце последний раз отразилось в священном озере, ослепив до полуночи красные зрачки его глубины, Богит вдруг увидел, как по его поверхности порывом ветра проносится день, который еще не наступал и наступит нескоро. Там град Туров, словно оставленный кусок мяса мухами, весь кишел золотыми ромейскими денарами.
Еще глубже заглянул Богит в озеро -- в те дни, что были оставлены-вылиты из глаз жрецами- пращурами.
Он смотрел в те дни, когда по землям скифов и венетов прошел странник из далекой полуденной страны Галилеи. Странник называл себя именем Андрей и говорил, что несет на полуночный край земли
