Ленинграде он — последний из династических врачей. Вот — веселю Вас!
Празднество мое прошло с торжественными тостами, растрогали тем, что даже не хоронили, как бывает на юбилеях. Народу было всего двадцать человек, никого нового. Приехали из Львова брат и сестра (сводные). Нас ведь, братьев и сестер, — семеро от четырех жен моего знаменитого воина- папы. О двоюродных — и говорить страшно, что-то штук тридцать-сорок. Как видите, я обладатель гигантских родственных «связей» чуть ли не во всех городах СССР (по отцу) и чуть ли не во всех странах мира (по матери). Гигантомания какая-то! Но — мало с кем и знаком-то. И мало кто и подозревает об этой родственности.
И из всех — со всех сторон — я один урод.
Боже, сестра работает в магазине продавщицей (во Львове), а брат служил в конном кавалерийском полку при Мосфильме и снимался то в ролях, то каскадером в десятке лент. Лучшая его роль — адъютант маршала Нея в фильме «Ватерлоо».[261] Там он мелькает секунд 5–7, здоровый, румяный, красавец, а работает сейчас грузчиком на заводе — учить не хочет. У него уже машина своя (25 лет!), дача и т. д. В общем… в общем, четверо суток маялись, не зная о чем говорить, они — о ценах и тряпках, я… Наконец-то уехали, наконец-то остался. Хорошие, милые ребята живут! Но сердце мое постукивало с тихим тактом проклятья.
Есть очень симпатичный поэт в Ленинграде, Алексей Шельвах[262] , ему двадцать семь лет, это — единственная моя надежда, так вот он написал о «людях»: «ШАЛЯТ, ЦЕЛУЮТ, ПЛЯШУТ, И — НЕ ПИШУТ».
Вам, наверное, неинтересно читать все эти родословные лепетанья, мне — грустно, вот и пишу. Почему вся моя родня — лавочники? Почему Господь не дал мне пусть маленькую — лавку, ту, татарскую, тот польский шинок, или эстонскую — картофельную? Сидел бы и сосал свою водку-селедку, рожал бы жирных жабоподобных Санчо или Вавил, кусая бы капусту, и — НЕ ПИСАЛ! Разве что доносы о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Думаю, что все мои польско-лифляндско-тевтонские крови ничего мне не дали, кроме «пороков», а маленький проблеск мой человеческий — от того прадеда, витебского раввина.
Не письмо, а трактат.
Нового — ничего. Еще уезжают. Хоть худ, но работаю чуть-чуть над поэмками. Запретили есть сахар (?!) и кормят сахарином (?!). Был Женя Раппопорт.[263] Он так же мил, но у бедняги вырвали здесь три зуба. Кошмар, как в прозе соцреализма.
Будьте здоровы!
Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!
Ваш неизменно и верно —
88
Дорогой наш Виктор Александрович!
Рада была Вашему письму. Ради бога, соблюдайте все предписания врача!!!!!!!
Что с романом в «Новом мире»?[264] Мы получили письмо от Кулакова и Марианны из Рима. Письмо веселое: артишоки, спаржа, пицца… Но краски, холст и т. д. очень дорогие.
Кошка Маруся, которую она взяла с собой из Москвы, очень нравится римским котам, и она весь день проводит на черепичных крышах.
Живем в Переделкине, несмотря на плохую погоду. Адрес наш московский.
Анна с Вами? Сердечный привет ей.
Если не лень, пишите мне почаще: для меня каждое Ваше письмо — радость.
Мы оба любим и обнимаем Вас.
Ваши Лили, Вася
На всякий случай адрес Миши:[265]
Напишите ему открытку, он будет рад. Марианна — тоже.
Она огорчена Вашей ссорой.
89
Дорогая Лиля Юрьевна!
Был четыре дня в Петрозаводске. По приглашению ВТО. Композитор Э. Патлаенко[266] написал три больших вещи на мои стихи: по «Слову о полку», по «Песням Бояна» и по притчам. Я так необразован и безграмотен в музыке, что не могу судить, хорошо ли это или плохо. Кое- что мне понравилось, но это ничего не значит. (Композитор живет в Петрозаводске.)
В этой столице Карелии ничего нет — консервы из рабской какой-то рыбы и конская колбаса, по вкусу живо напоминающая покрышку от футбольного мяча. В Союз писателей срочно приняли двух поэтов еврейского происхождения (нэп в нацполитике!). Город, может быть, и живописный сверху, но внутри — петровско-сталинский. Но композитор, меня принимающий, мил и симпатичен, все не знал, что же мне подарить и достал… палтус! холодного копчения!.. Как раз то, что мне в первую очередь отныне нельзя употреблять! Я, по своей кретинической прямоте, это сказал. Тогда огорченный композитор подарил мне большую деревянную рюмку из карельской березы!.. Тоже!
Тогда, отчаявшись в своих самых лучших чувствах, он подарил мне… телескоп! О БОЖЕ! Мечта моей юности! Но мое окно выходит не в небо, а во двор, и телескоп нужно везти десяти атлетам, а я — что… Так и остался он, моя мечта, пока в Петрозаводске, упакованный до лучших времен.
Вот такие приключенья.
Все еще на бюллетене. Температуры нет, но анализы неважные. Стоит вопрос о больнице. Что ж. Не привыкать. Я ведь и прошлое лето провел в больнице. Уже отношусь к этому не без юмора.
Дорогая Лиля Юрьевна! Как же я напишу открытку Кулакову?! Ведь я все- таки позвонил, чтобы проститься, хотя и был молчаливо выдворен из дому. На мой звонок ответом было то же выдворенное молчанье. О чем я могу написать открытку? Для чего? Абсурд получается. Уж лучше оставить все как есть.
Работать не могу — омерзительные антисептики и биотики — голова кружится. Читаю, делаю пометки, жду новостей из «Нового мира». Вы краем уха не слышали, что там с моим Петром III? Я ничего не знаю.
А во дворе птички пищат, Анна в театре смотрит выпуск балетного училища, благо что оно в нашем доме, а я и балет не понимаю, созерцать ничего не умею. Мое нелюбопытсво превращается в патологию. Пытаюсь оформлять документы в Чехословакию (получил приглашенье от переводчика). Но время неудачное, лето, нет паспорта, нет месткома и т. д. Может к сентябрю оформлю.
Се ля ви. (И французского я большой знаток!) Жаль работать невозможно, многое нужно бы написать… многое. Заграничная моя переписка опять дает существенные перебои. Да и что мне от них! Не приехали еще Робели?
Будьте здоровы! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!
Ваш
90
