схватил за руку. Доггинз:
– Не уходи. Мне надо тебя на пару слов.
– Хорошо. Только сначала переговорю с той вон служительницей.
Он махнул Одине, но та смотрела в другую сторону.
– Успеешь еще, погоди! – нетерпеливо перебил Доггинз.
Он крепко взял Найла за обе руки и решительно повел его в сторону эстрады. Она надежно скрыла их от толпы.
– Та крепость – ты можешь мне показать, где она?
– В общем-то могу. Только надо изобразить план.
– Да ну его, план. Ты провести меня туда можешь?
Найл посмотрел на него в замешательстве, такая напористость сбивала с толку.
– Но это же в городе, в квартале рабов.
– Знаю, знаю, – кивнул Доггинз нетерпеливо. – Так берешь меня?
– Когда? – Найл думал об Одине.
– Нынче вечером.
– Извини, но это невозможно.
– Почему? – не сказал, взвыл от отчаяния Доггинз.
– Потому что я обязан вернуться к паукам. Доггинз потряс его за плечо.
– Ты о чем говорил, дурище? Я же сказал, что все беру на себя.
– Но это было до того, как вон та служительница…
Доггинз досадливо застонал.
– Ты хочешь сказать, что взят под стражу?
– Не совсем так. Просто я ей обещал…
– Что между вами двоими происходят? – Найл смущенно отвел глаза. – А, я вижу, и впрямь что-то заварилось.
– Она хочет взять меня в мужья, – тихо сказал Найл, словно извиняясь за Одину.
Доггинз, к удивлению, издал облегченный вздох.
– Слава богу! – Он хлопнул Найла 00 плечу. – В таком случае, коль ты ее будущий муж, ока ведь не подставит тебя раскорякам, правда?
– Но она просит, чтобы я вернулся, и я обещал…
– На этот счет все в порядке. Ты можешь это сделать завтра. Ведь ты привел сюда рабов нынче утром, так что вечером вести их назад тоже тебе, верно?
– Рабов-то? – Найл растерялся.
– Так точно, рабов. – Доггинз лукаво подмигнул.
Тут до Найла стало доходить, что у того на уме, и пробрало волнение.
От нарождающейся надежды сердце забилось быстрее; Доггинз же истолковал это как нерешительность.
– Давай-давай, тут делов-то! Найл глубоко вобрал воздух.
– Мне бы вначале переговорить с Одиной. Доггинз стиснул ему руку.
– Я сам пойду ее приведу. Пока Доггинз ходил, ум юноши метался. Он сам не смел поверить, что все складывается так удачно, в облегчении была еще доля сомнения.
Несколько часов назад он размышляя, как склонить Доггинза к взаимодействию, а теперь, похоже, тот шел на это сам, совершенно добровольно.
Вопрос был лишь в том, что подвигло его на такой риск.
Одина пришла одна. Едва увидев ее, Найл понял, что она сделает все, о чем бы он ни попросил.
Вытянув руки, он взял ее ладони в свои, а Одина обняла его за шею.
– Слушай, мы нынче собираемся на вечер задержаться здесь, – сказал он.
– Тебе это не запрещается?
Она покачала головой.
– Хорошо. А то я уже обещал Доггинзу, а от своего слова тоже отказываться неудобно.
И без того было понятно, что в объяснениях нет смысла: она согласится со всем, что он ей скажет.
– А другие служительницы тебя разве не хватятся?
– Нет. Мы имеем полное право оставаться где угодно.
Одина поцеловала его частыми маленькими поцелуями, и у Найла в голове сложился почему-то до смешного неуместный образ: вспомнилось о крохотной ложноножке, пытающейся обвиться вокруг пальца.
Образ мелькнул и пропал, а Одина вот она, прижимается нежно. Просто счастье!
Из-за края эстрады вынырнул Доггинз. так неожиданно, что они оба вздрогнули.
– Прошу прощения, – улыбнулся он виновато. – Пора идти.
Когда вышли, над дорогой стоял легкий серебристый туман, и тени на фоне взошедшей луны казались живыми.
Влажная прохлада воздуха составляла приятный контраст мягкому, обволакивающему внутреннему теплу: прежде чем отправиться, они сообща распили чашу горячего вина с пряностями.
Найл шагал впереди, остальные тянулись следом двумя разрозненными вереницами. На всех были затасканные серые рубахи, и любой встречный принял бы их за измотанную колонну рабов, возвращающихся после долгого, утомительного дня.
Кстати, за Найлом шел ни кто иной, как давешний «предводитель» пиратов; у него в самом деле одно плечо было выше другого. А вон тот, горбатый (под рубаху специально пришит валик) – тоже неподалеку – помогал нынче Мостигу.
Все были молоды, а выбраны, в основном, из-за небольшого роста.
Шли медленно, поскольку Доггинз – замыкающий – не позволял приближаться к паучьему городу обычным здесь быстрым шагом.
Он настаивал, чтобы все прониклись мыслью, что они – усталые рабы, и плелись соответственно.
Указаниям Доггинза следовали с такой методичностью, что прошло еще почти два часа, прежде чем добрели наконец до северной окраины.
Надо сказать, что Найл поначалу отнесся к этому рисковому предприятию с сомнением, но по мере того, как они приближались к городу, уверенность крепла.
Опасался он, в частности, потому что не был уверен в стойкости этих неопытных юношей, но вскоре убедился, что надо оценивает их. Слуги жуков никогда не держали перед пауками страха, потому и это вторжение в их твердыню принимали за некое забавное приключение.
Вот почему, шагая в холодном дышащем лунном свете, вдыхая аромат листвы и сырой земли, он чувствовал облегчение и радость от мысли, что обратного хода нет: свершилось, жребий брошен.
Главный проспект казался странно пустым, смутно белеющие в сумерках полуразрушенные здания смотрелись как пейзаж пустыни. На этот раз ощущения, что за ними наблюдают незримые глаза, не возникало.
Если пауки на них смотрели, то без любопытства.
Найл с Доггинзом уже согласовали между собой план.
Найл подводит их к небольшой площади, где сегодня утром собирали рабов.
Там они расстаются и по двое-трое пробираются своим ходом к казармам, расположенным всего в трех кварталах к северо-востоку. Там прячутся в ближайшем заселенном доме и дожидаются, пока подтянутся все.
Затем поутру начнется самое главное.
Как рассудил Найл, когда весь квартал рабов погрузится в сон, у пауков не будет особой причины хранить бдительность.
Но уже по приближении к реке Найл начал испытывать первые опасения.
Даром что за потрескавшимися оконными рамами горели масляные светильники, а из подъездов доносились запахи кухни, сами улицы были уже пусты. Найл почему-то считал, что в квартале рабов вечерами так же людно, как и на рассвете.
Тишина улиц наполняла смутной тревогой. Если рабы не боятся пауков, почему они все хоронятся
