— Хоть бы ты с ним, Женек, поговорил, — заботливо заключил Сережка, — он тебя уважает.
Я пообещал позвонить Игорю.
Когда вернулся домой, решил сразу на машинке напечатать Сереге речь.
Я сел за письменный стол и за два часа написал текст, в котором говорилось о том, что вот, дескать, часто ругают молодых людей. Мол, панки они да металлисты. Но кто тогда спасал теплоход «Нахимов»? Молодые парни, новороссийские пограничники! Кто бросился в пекло Чернобыля?! Кто защищает апрельскую революцию в ДРА? Да все та же молодежь!
Я писал речь специально очень просто, понимая, что литературных слов мой друг знает немного, и ему трудновато будет держаться на публике.
…Сережка выступил блестяще. Ему долго аплодировали.
На планерке Галина Ивановна похвалила Наталью Семеновну за хороший вечер и особенно за «афганца».
— Да, такого парня было непросто найти, — сказала Наташа.
Во время работы в музее я познакомился с рядом литературоведов, которые писали о Беднякове, а некоторые его даже редактировали. Вообще, по Москве довольно долго ходили слухи, что редакторы и писали за кормильца. Но это оказалось враньем — домыслы опроверг первый редактор Беднякова девяностолетний Марк Борисович Колосков…
С Марком Борисовичем, конечно, было не просто, он не пропускал ни одного музейного заседания, всегда рвался выступать, но все путал, нашего кормильца Колю Беднякова иногда называл Сашкой Фадеевым, меня — Виталием Оттовичем, Галину Ивановну — Натальей Семеновной, но одно твердил последовательно и упрямо — все книги Бедняков написал сам, а мы, редакторы издательства «Молодая гвардия», ему только помогали, немножко корректируя.
Еще в музей заходил замечательный литературный критик Лев Александрович Иванов, который написал множество книг, в том числе, и монографию о Беднякове.
Мы со Львом Александровичем, когда он приходил в музей, общались. Точнее — я слушал его, задавал по своему обыкновению вопросы. У нас установились доверительные отношения.
…Как-то раз шли мы с ним Цветным бульваром в редакцию журнала «Дружба этносов», к нему на работу. Он поделился со мной любопытной историей:
— Я был молод, говорил смелые речи. И сказал при случае Надежде Яковлевне Мандельштам: «Какой Сталин — подлец. Сколько людей загубил!»
— Сталин не подлец, — ответила вдова гениального, погибшего в лагере поэта. — Люди загубили себя сами.
— И я призадумался над емкой, глубокой фразой Надежды Яковлевны, — вздохнул Лев Александрович, — а в самом деле, кто же убивал, кто «стучал» на ближнего своего, кто издевался над заключенными? Разве не мы сами? Так почему же мы всю вину сваливаем на одного человека?
— Бедняков, кстати, — продолжил Иванов, — ни на кого не стучал, никаких привилегий себе не просил, даже в Москву, в эту роскошную квартиру на улице Горького, переезжать не хотел — ему было неловко.
Потом мы еще беседовали с Ивановым о первых годах революции, эпохе, когда жил и работал Бедняков.
— Удивительное дело, — говорил Лев Александрович, — среди видных государственных руководителей, начальников карательных органов первых лет Советской власти практически не было русских. Даже Ежов оказался другой национальности. Мордвином.
— Как вы думаете, почему? — спросил я.
— Видите ли, Женя, — ответил мудрый критик, — когда в деревне отрубают голову петуху, то приглашают это сделать кого-то со стороны… Своему — не под силу…
— Это хорошо, что наступила Перестройка, — вернулся ко дню сегодняшнему Лев Александрович, — я теперь могу спокойно писать о Беднякове — раньше все было под запретом. Власти принуждали наводить хрестоматийный глянец на певца революции, меня даже в музей не пускали… А сейчас я здесь почетный гость. Вам повезло — вы пришли в правильное время.
Особый разговор — музейные планерки. Там постоянно обсуждали план-карты сотрудников, строили немыслимые прожекты относительно тотальной популяризации Николая Алексеевича Беднякова, обсуждали вопросы международной политики (политинформацию обычно проводила Людочка Стаева).
…Активнее других на планерке выступала Ирина Филипповна Воробьева, старая партийная волчица, бывшая активная деятельница Моссовета, страстный оратор и убежденный марксист-ленинец. Партия посылала ее, своего номенклатурного проверенного работника, на всевозможные участки социалистического строительства, но… Когда Ирина Филипповна (за глаза музейщики ее называли Ирой) руководила зоопарком, то передохли все несчастные, не привыкшие к советской диете крокодилы и симпатяги бегемотики, а мартышки, как шутил Шульц, спасались от холодов на станции метро «Баррикадная». Удавы же просто-напросто объявили бойкот, как шутил тот же Шульц, и перестали размножаться. В итоге зоопарк не выполнил план. Иру заставляли размножать удавов и других зверушек. Но она не могла. А партия раз приказывает, значит, приказ надо выполнять — и тут уже не до шуток. Иру наказали, объявили выговор и немножко понизили. Поставили руководить московской культурой. Но и тут дело не заладилось. Многие отвратные столичные поэты, прозаики, драматурги, мать их за ногу, писали неправильно — не в стиле «социалистического реализма». И опять Ире нашли замену и перевели на другую ответственную работу.
Словом, работала эта самоотверженная, стоическая женщина на сложных участках социалистического строительства. И перемещалась с каждым разом, как это ни странно, почти всегда вверх.
Ничего путного она в жизни сделать не могла. Но закалки была правильной. И партии ничего не оставалось, как назначать ее руководителем различных других отраслей и организаций.
В одно не прекрасное утро Иру все же ушли на пенсию. Исполнилось товарищу Воробьевой ни много, ни мало, а все семьдесят годков. Впрочем, сама Ира чувствовала себя молодой. И даже позволила себе немного надуться на партию. Недаром говорят, пионеры и пенсионеры — близнецы-братья, точно гений и злодейство. Не работать Ира, конечно, не смогла, характер не тот. К тому же она очень любила своего внука и не желала бросить его на произвол финансовой судьбы. Внук больше всего на свете уважал денежные знаки. А если б Ира не работала, то финансы начали бы петь романсы. Ведь она получала пенсию всего двести пятьдесят рублей…
Ради внучка дорогого, ради его светлого будущего и по зову сердца товарищ Воробьева, будучи на пенсии, продолжала трудиться. Назначили ее заместителем директора по хозяйственной (как говорила она сама, экономической) части музея пролетарского писателя Беднякова.
Увидеть товарища Воробьеву на работе можно было только во время планерки. Все остальное время она проводила (если верить ее словам, в Главке или в Моссовете, где собирались не только действующие аппаратчики, но и многие бывшие крупные партийные, советские общественные бонзы).
На планерках Ирина Филипповна всегда решала глобальные вопросы. А именно, следила за тем, чтобы сотрудники не сбивались с правильного, единственно возможного, диктуемого партией жизненного пути, аутентичного (уважаемое ею слово) политического курса.
— В политике у нас заделаны все! — любила при случае повторять Ира.
До 1988 года на планерках Ира очень активно нахваливала первого секретаря Московского обкома КПСС товарища Бориса Николаевича Ельцина, но когда того сняли, дав ему пинка под зад, Ирина Филипповна как опытный партийный руководитель моментально перестроилась и на одной из планерок, последовавшей сразу после известного пленума, изрекла:
— Я всегда чувствовала, что он недостаточно зрел для высокой партийной работы. Вот пример, товарищи, того, как человек неправильно понял Перестройку и то, что мы называем Гласностью. Так вести себя нельзя. Гласность Гласностью, товарищи, но говорить-то нужно правильно, аутентично.
Когда же Бориса Николаевича назначили на другой ответственный пост (шутка ли — министр!), Ирина Филипповна и тут нашла что сказать:
