— А у него друг — следователь!
— Ерунда!
— Он, этот гнусный Николаев, говорил, что вы знаете его тяжелейшую ситуацию, слюни пускал. Он надеется на вашу помощь. Шульц неоднократно бывал у него дома. Даже с соседкой его придурочной знаком. И Ленька, кажется, тоже немного в курсе дела. Этого он, Николашка, считает достаточно для того, чтобы мы прочувствовали его ситуацию.
— Мы-то прочувствовали, но это еще не основание, чтобы клеветать на соседку!
— Ты это ему объясни!
Наш нервный диалог продолжался бы еще очень долго, но на счастье пришли Шульц с Ерошкиным. Услышав рассказ Натальи Семеновны, Ленька тут же наложил в штаны от страха:
— Я сразу почувствовал, что он не наш человек! Не наш человек! Не наш! Это же очевидно. Я это сразу понял. Какая, подумайте, скотина! Мы с ним практически не знакомы и вдруг такая наглая, нахрапистая просьба! Виталий Оттович, это ты виноват. Зачем ты нас с ним познакомил? Это же не наш человек!
Шульц всех успокоил, заверив, что ничего плохого никому и никогда Николаша, его воспитанник, не сделает, так как он его, Шульца, очень уважает и любит.
— Как я ему скажу, так он и поступит! Конечно, он парень немножко скандальный. Чуть что — судиться! У него даже есть телефон Верховного Совета СССР. Туда он звонит по поводу всех своих (даже самых маленьких) передряг. А в Технаре, где мы с ним сеяли разумное, доброе, вечное, он чуть было не умудрился судиться сразу аж с тремя педагогами. Очень он за честь свою и независимость борется активно, точно несломленное темнокожее население ЮАР. Ну, что поделаешь — гордый, достойный человек! Почти как Пушкин! За свое достоинство — горой! Когда он уходил из Технаря (Шульц начал рассказывать то, о чем раньше почему-то умалчивал), обходной лист ему подписали с быстротой молнии. Это в нашей-то бюрократической стране! Я раньше просто не видел, чтобы так быстро «подмахивали» «бегунки». Ну, а насчет нашего «дела» не бойтесь — Николаша не вякнет. Супротив меня он не попрет.
Комната потихоньку успокаивалась. Однако вечером Колька позвонил мне домой. Обратился с той же просьбой. Я трусливо заметил, желая оттянуть время расплаты за глупость мимолетного знакомства, что это не телефонной разговор.
— Встретиться надо, Николай Николаевич, и все обсудить. По аппарату… Сам понимаешь!
— Когда? — тут же уточнил Николаев.
Мне стало нехорошо — я не ожидал такого напора. Проблему — «когда» — обсуждали очень долго. После длительных и капризных (с моей стороны) переговоров условились о дне встречи. В назначенный день Николаев — на мое счастье — позвонил и жалобно сказал:
— На час должен буду опоздать. Время терпит?
— Нет, старик, должен бежать, — соврал я.
— Ладно, тогда созвонимся потом.
На том и порешили. Созвонились мы не скоро. И Коля все понял, и комната номер 10 допетрила, что случайные знакомства — все же не лучшие знакомства, и что плохой старый друг (ибо хороших друзей вообще не бывает) лучше новых двух.
Комната, точно потрепанная, но сохранившая жизнь курица, отряхивала перья. И решила немного поработать. Дабы забыться, оправиться от маленького, но неприятного шока.
…На Москву решительно и безжалостно, точно немецкая громада в сорок первом году, наступала зима. И наступало утро.
Шульц ехал в просторной подмосковной электричке, Ерошкин — в душном, медлительном автобусе, Дубова — в нервном, раздраженном метро.
Все мы ехали на работу из разных — непохожих друг на друга! — уголков необъятной столичной земли.
Москва опять кишела, как муравейник. Улица Горького накапливала силы…
Ровно в десять пунктуальные обитатели музея собрались в своей веселой обители и сказали друг другу:
— Доброе утро!
И улыбнулись. Начиналась новая трудовая неделя.
Работая в музее, я приобрел много связей. Познакомился даже с работниками ЦК ВЛКСМ. Один из них почему-то проникся ко мне симпатией и решил помочь с поступлением на факультет журналистики Высшего Номенклатурного Института при ЦК. И действительно помог. Как меня пропустили — не знаю. Все-таки я лежал в «психушке», меня исключали из Комсомола. Однако мне повезло. В разгаре была Перестройка. 1988 год. Новые слова, смелые лозунги, смена одной формации на другую…
Я сдал экзамены и поступил.
Учили во ВНИ замечательно, т. е. практически не учили, а платили огромную (как среднюю зарплату!) стипендию и отдавали на три-четыре месяца на практику. В любое СМИ — по желанию слушателя. Хочешь на ТВ — выбирай какой хочешь канал, в газету или журнал — без проблем. Я выбрал популярный в те годы отдел литературы журнала «Искорка». И не пожалел. Там работали достойные люди, в высшей степени профессиональные редакторы — Олег Пашенный, Владимир Высочин (он теперь священник), Андрей Беленький, Людмила Михайловна Ниточкина, Володя Потряскин, Миша Пекелин… В «Искорке» я познакомился со многими известными и влиятельными людьми. Главное — получил уроки редакторского мастерства, меня научили работать с рукописями и авторами…
Мне давали вычитывать тексты, я готовил материалы других авторов, редактировал и корректировал их, подбирал фотографии, отвечал за поэтическую почту — писал вежливые, но безутешные, как удары в челюсть, отказы «неноменклатурным» поэтам. За каждый отказ мне платили три рубля пятьдесят копеек. Отказ — трояк. Отказ — трояк. За положительный ответ — не платили.
Еще во ВНИ была уникальная система — каждый слушатель мог выбрать себе наставника, который за деньги Института ежедневно учил тебя журналистским премудростям… Со мной занималась Ольга Кунина из «Комсомольской правды» (наверное, безрезультатно, но все же).
В «Искорке» мы иногда дежурили по журналу. В перестроечные годы там бытовала следующая практика — сотрудники отделов примерно раз в месяц (по очереди) освобождались от всех работ для дежурства по редакции. То есть «садились» на телефон, а также встречались с «ходоками», которые, отчаявшись найти правду где-то еще, шли в редакцию суперпопулярного тогда журнала.
К телефону подходить было не очень приятно. Например, снимаешь трубку, а тебе в ухо кричит какой-нибудь идиот: «Ты еще жив, жидовская морда? Ничего, мы с тобой скоро разберемся…».
Народу к нам приходило много — отовсюду. Из Москвы, Сибири, с Дальнего Востока…
Мне, молодому стажеру, руководство по наивности своей тоже доверяло дежурить. Я успокаивал людей, как мог. Хотя, честно скажу, у моих коллег получалось лучше. Например, Михаил Абрамович Пекелин, видимо, испугавшись телефонных звонков, просто давал «ходокам» деньги, Александр Вертоградов (он тогда сотрудничал с отделом писем, во главе которого, извините, стоял милый юноша в потертых джинсах Валя Юнусов, ныне фигура из запредельных политических высот) улаживал любые вопросы не хуже иного высокопоставленного чиновника.
Иногда мне звонили из приемной и спрашивали, можно ли пропустить в редакцию того или другого человека. И я начальственно давал (или не давал) «добро». «Кто-кто? Аграновский? Пусть идет. Юрий Афанасьев? Хм… Ладно, что уж, раз пришел — так и быть».
Было приятно ощущать себя большим человеком.
Однажды из приемной позвонили и неожиданно сообщили следующее: «Тут Хрущев прибыл. Можно пропустить?»
Я перепугался.
— Неужели воскрес? — промелькнула в голове беспокойная мысль.
Меня успокоили: «Это Сергей Никитович, сын бывшего генсека, не пугайтесь!»
— Ну, раз сын, — смилостивился я, — тогда валяйте, пущайте!
Смех смехом, но после ВНИ я стал номенклатурой. Не взять меня на работу в СМИ уже не могли.
