Как-то раз смотрели все вместе замечательный фильм «12». Настюшке, правда, он не очень понравился.
— Такой фильм мы могли бы снять у себя в театральной школе со студентами, — не очень скромно заявила она.
— Вот и снимите, — сказал я.
— Мы будем делать другое кино, — парировала Настюшка, уверенная в своей правоте, как Ленин.
…Меня всегда удивляло в Берлине — почему так чисто? И на улице, и во дворах. Газоны пострижены, окурков не видать, зайцы сидят во дворах — их никто не трогает.
Газон рабочие из нашего кооператива стригли где-то два-три раза в неделю. Двор все время облагораживали — сажали новые деревья, красили гаражи, меняли канализационные трубы. Правда, когда меняли трубы, все перерыли и бедных зайцев напугали. Они перебежали на лужайку другого двора.
Остались птицы. Они по утрам в Западном Берлине надрываются, как в раю.
Вообще, отношение к животным в Берлине очень трепетное. Я никогда не видел бездомных собак или кошек. Однажды летом гуляли с Наташей и Настей по Шарлоттенбургу — в каком-то магазине увидели огромного, как черного дога, кота. Кот за витриной сидел со свистком на шее и молчал. Мы его звали, звали — он не реагировал. А потом кот вышел на улицу и пошел по своим делам, как хозяин Шарлоттенбурга. На людей внимания не обращал.
Часто мы ездили в мой любимый район Шпандау.
Средневековый маленький городок. Невысокие двухэтажные домики, крытые красной черепицей. Старинная ратуша. Булыжные мостовые. Речка, по которой ходят большие суда и миниатюрные яхты. Это Шпандау. Это одно из лучших мест в мире. Мы ездили туда на метро. Десять минут — и мы в средневековье. Мы гуляли по мощеным улочкам, выходящим к Шпрее, смотрели на корабли и на маленькие дачки, расположенные на берегу, ели в любимом настюшкином кафе «Сабвей», заходили в русский магазин поболтать с нашими знакомыми продавцами Людой и Борей. Все в Шпандау дышало покоем и умиротворением.
Особенно в Берлине меня поражали цены на недвижимость. Однушку размером двадцать семь метров в Восточном Берлине, в районе Вюртенберг можно купить за пятнадцать тысяч евро, восьмидесятиметровую трешку в Шпандау (это самый западный район Берлина) — за сорок.
У всех жильцов есть собственное место в подвале.
Если бы я был президентом России, я бы первым делом всех чиновников отправил на стажировку в Берлин. Может быть, они здесь чему-то научились бы. Ну хотя бы в области национального проекта «Жилье». В двадцать пять лет жители Берлина получают (при желании)
Иногда мы с Наташей порывались вернуться домой. Она очень тосковала по своей маме, по Кубиковску, да и по Москве.
— А что мы там будем делать? — спрашивал я.
— Не знаю. Просто хочется вернуться. Если бы не Настя, я бы давно уехала.
— Это у тебя, видимо, склонность к мазохизму.
— Почему?
— Ну ведь там опять обхамят и обманут. И унизят. И не сдержат слово. И т. д. Здесь этого маловато. Вот ты и тоскуешь.
— А ты не тоскуешь?
— Тоже тоскую. Я же русский человек. Мое место в России, а я здесь штаны протираю. Но разве я там кому-то нужен?! Жаль только, что родителей перевезти не получилось — они, впрочем, и сами не хотят. А так, с точки зрения комфорта, здесь, конечно, лучше. Да и дефицита общения у нас нет. Русские на каждом шагу.
— Но мы же с ними не общаемся.
— Кое с кем все-таки общаемся. Мне лично хватает. Я вот с кабанами еще общаюсь, и с деревьями, и с озером, и с рекой. Да и потом почему обязательно нужно говорить и писать на русском? Мне уже все равно. Видимо, я кочевник по происхождению. У меня нет зависимости от языка. Для меня язык — инструмент. В Германии лучше пользоваться немецким инструментом…
…Наташа воцерковилась, стала ходить в один из православных берлинских храмов, на книжных полках появились религиозные книги, повсюду в квартире стояли небольшие и недорогие иконки.
Теперь у Наташи главным авторитетом стал ее духовник, настоятель храма московского патриархата отец Виталий.
Она с ним консультировалась по всем вопросам. Я то и дело слышал дома: «Отец Виталий сказал…», «Отец Виталий благословил…»
Я всегда относился к церкви с уважением и симпатией, но воцерковляться не спешил, каждый раз собирался сделать этот шаг, но потом откладывал, откладывал, видимо, грехи не позволяли.
Однажды мы пошли в церковь с Наташей вместе, она заказала сорокоуст, исповедалась, батюшка ее причастил. Решил исповедаться и я.
— Здравствуйте, отец Виталий, — сказал я. — И поцеловал ему руку.
— Здравствуй, Евгений Викторович, — ответил священник.
Я удивился, откуда он меня знает. Но виду не подал, решил, что Наташа ему рассказывала обо мне. Ну, конечно, рассказывала, что же тут такого.
— В чем будешь каяться, батюшка? — спросил отец Виталий.
— Да много у меня грехов, много. Бизнесом в крупной компании я долго занимался, откаты получал. Как-то стало это сильно тяготить, понял, что вел себя нехорошо. Наташе, жене своей, изменял, и раньше, и потом, когда работал в Засибирском округе, а ведь она святая, как ей можно изменять, обижать ее нельзя.
— Да, ты прав, батюшка Евгений Викторович, — сказал священник, — жена у тебя и впрямь святая. Она часто сюда приходит. Свет от нее идет. А жили мы все грешно. Знаю я все твои грехи, знаю даже, как ты в Мытищах, на квартире у друга своего, грешил. Все мы грешные, кто без греха, главное, что понял, что раскаиваешься.
Я посмотрел на попа настороженно, откуда он все про меня знает, ведь про это я Наташе не мог рассказывать, а, следовательно, она не могла пересказать ему.
— Не удивляйся, батюшка Евгений Викторович, — точно читая мои мысли, сказал отец Виталий. — Не узнал ты меня просто.
Я пригляделся. Точно — это был Виталий Оттович. Виталий Оттович Шульц, с которым мы вместе работали в музее пролетарского писателя Беднякова.
Мы обнялись.
После службы отец Виталий пригласил к себе.
Наташа побежала домой, она вызвала слесаря — у нас туалет дома сломался, а я пошел в гости.
Священник жил неподалеку от храма, в большом частном доме, вместе со своей семьей, матушкой Натальей и тремя детьми.
Отец Виталий (я его так и стал называть) рассказал, как услышал голос Бога, как ездил к святым старцам в Оптину пустынь, как потом учился в Семинарии и Духовной академии…
Я удивлялся его судьбе и, конечно, был рад за него. Вот кто нашел себя. Вот кого нашел Бог.
— А ты удивишься, батюшка Евгений Викторович, — продолжил отец Виталий, — здесь, в Берлине, и наша былая коллега по музею живет — Наталья Семеновна. Они с мужем эмигрировали, по еврейской линии, ее муж, как выяснилось, иудей. Он здесь в синагогу ходит. А Наташа иногда приходит в храм, молится усердно, поклоны бьет, а так все время работает — она выпускает специализированный журнал на немецком языке о DVD, живут не бедно, в достатке, квартиру уже купили, кажется, где-то в Шарлоттенбурге — там многие русские покупают.
Проговорили за полночь. И об общих знакомых, и на вечные темы.
— Просвяти меня, отец Виталий, — попросил я после нескольких часов беседы. — Всю жизнь меня мучает один вопрос: если Бог всевидящ и всемогущ, то почему он допускает столько страданий в мире,
