«Тринадцатого октября двухтысячного года я поехала на барахолку, чтобы купить себе зимние сапоги. Там ко мне подошла незнакомая белокурая женщина и, спросив, не нужна ли мне сумка, вытащила из пакета очень красивую дамскую сумочку, украшенную сверкающими стразами. Даже несмотря на пасмурную погоду, стразы переливались всеми цветами радуги.
Мне еще ни разу не доводилось видеть такую красивую сумочку, и я спросила о цене. Денег женщина хотела немного, и я сумочку купила. Довольная я вернулась домой и тут же стала перекладывать содержимое старой сумки в новую: несмотря на небольшие размеры, она была довольно вместительной. В ней были три отделения и целых четыре кармашка: один для сотового телефона, другой – для ключей и еще два – для всякой мелочи. В одном из них я и обнаружила приколотую булавкой бумажку, сложенную вчетверо.
Вначале я подумала, что это рекомендация по уходу за замшей (сумка была замшевой), но, раз вернув листик, поняла, что это какой-то заговор. Написан он был очень мелко, к тому же, очевидно, на старославянском языке. Я надела очки, но даже в них я с тру дом разобрала текст, от которого мне стало, мягко говоря, не по себе. “Кто эту вещь в руки возьмет, тот с головы моей хворь заберет” – к этому сводился смысл заговора.
Там было еще что-то написано, но очень мелко и неразборчиво. А в самом конце текста было слово добавлено “аминь”.
Покрутив в руках странную бумажку, я решила ее сжечь. Примерно дня через три я увидела сон, будто на высокой горе стоит церковь. В церкви горят тысячи свечей и лампад. Людей в церкви нет. Я кричу: “А где все?” И мне кто-то отвечает: “В психушке”.
Тут я увидела алтарь, а на нем стоит моя новая сумка. В свете свечей сумка так ослепительно сияет, что мне больно смотреть на нее и из глаз текут слезы. Я хватаю сумку, она открывается, и я вижу в ней свою собственную голову!..
От ужаса я проснулась. Было шесть часов утра, мне нужно было уже вставать на работу, но я никак не могла подняться с постели, состояние мое было ужасным.
Впервые в жизни у меня так сильно болела голова, что я боялась сделать лишнее движение.
Я выпила пенталгин, но боль не проходила. Мама вызвала мне врача, но давление было нормальным.
С этого момента я ни дня не жила без головной боли. Сдала все возможные анализы – все было в норме. Сделала томограмму – опять никаких отклонений. Я меняла врачей, лекарства, но улучшения не наступало. Потом у меня начались провалы в памяти. Во время разговора я подолгу не могла вспомнить нужное слово. Все чаще я замечала, что с языка слетают не те слова, которые я хочу сказать. Это приводило меня в отчаяние, я стала ссориться с мамой. Истерики я закатывала все чаще и чаще. У меня появилось чувство страха и неуверенности. Потом я стала слышать голоса…
Так я попала в психушку. Вернее, это моя мама и врач уговорили меня лечь в психиатрическую лечебницу под предлогом тщательного обследования.
В больнице мне давали препараты, от которых я становилась вялой, апатичной. Периодически меня забирали домой, а месяца через три-четыре я вновь попадала в психушку.
Не знаю, чем бы все это для меня закончилось, если бы не один случай.
Однажды, когда я находилась дома, мы поехали с мамой в парк. Сперва мы с ней сидели на скамейке у фонтана, потом она сказала, что пойдет принесет мороженого, и попросила, чтобы я никуда без нее не уходила.
Рядом на скамейку присела пожилая женщина. Но я на нее не смотрела – мне ни до кого не было дела.
Женщина неожиданно заговорила, первые ее слова я не слышала, а потом вдруг поняла, что говорит она обо мне и со мной. От ее слов меня охватило непонятное волнение, я повернулась к ней и буквально открыв рот слушала то, что она говорила:
– Ты гибнешь, словно затоптанная трава. Ты больна, но не своей, а чужой болезнью. Тебе ее продали вместе с красивой сумкой. В ней были три булавки и заклинание дьявольской троицы. Ты дешево купила, но дорого заплатила.
Говоря это, она пытливо и спокойно смотрела мне в глаза. Я сознавала, что эта женщина видит меня насквозь, читает мои мысли и, возможно, в ней мое спасение.
Лекарственные препараты, которыми меня пичкали, подавляли волю, ухудшали реакцию, воздействовали на сознание. Короче говоря, соображала я медленно и мне сложно было правильно сформулировать просьбу о помощи. Я могла лишь отчаянно мычать, надеясь всей душой, что женщина поймет меня. Я смотрела ей в глаза, как смотрит больная, голодная собака на обедающих людей, ожидая, как чуда, куска хлеба.
Думаю, что она поняла меня. Взяв меня за руку, она больно сдавила мой безымянный палец и сказала: “Сейчас мы пойдем туда, где ты купила свою болезнь. Ты сама по ведешь меня туда. Вспомни, где это было”.
Голос ее был твердым и уверенным, и я словно растворилась в ее словах, не думая в этот миг ни о чем другом, как только о том дне, когда я купила себе сумку.
Будто что-то включилось во мне, я ясно вспомнила маршрут, на чем следует ехать и даже лицо той женщины, которая продала мне сумочку. Каждая мелочь всплывала в моем сознании, которое каким-то чудом разбудила странная женщина.
Когда добрались до барахолки, она велела мне встать и просить милостыню. Вытянув руку, я стала повторять: “Ради Иисуса Христа, помогите”. Кто-то сунул в мою протянутую ладонь десять рублей, и почти тут же я услышала чей-то раздраженный голос: “Совсем обнаглели, нет чтобы работать, так они побираются! Молодая, а нет ни стыда, ни совести!”
Но я все твердила: “Ради Иисуса Христа, помогите”.
