Из общественных зданий нас заинтересовали только гостиница и кафе. Однако мы посетили церковь. Там лежит маршал Кларк. Но так как ни один из нас никогда не слыхивал об этом военном герое, вид его гробницы не растрогал нас, не лишил мужества.
Во всех гарнизонных городах парады, тревоги и так далее вносят в жизнь граждан романтическое разнообразие. Трубы, барабаны и дудки сами по себе превосходнейшая вещь на свете, когда же они возбуждают в уме мысли о движущихся армиях и живописных превратностях войны, то переполняют сердце гордостью. В тени маленького городка Ландреси, в котором почти не замечалось другого движения, военные воспоминания производили особенное волнение. Действительно, чего-либо иного достопримечательного в Ландреси не замечалось. Тут можно было слышать, как среди тьмы шел ночной патруль, как раздавались шаги солдат и резко вибрировал звук барабана. Это напомнило, что даже глухой городок входил в сеть военной системы Европы, что когда-нибудь его могло окружить кольцо порохового дыма пушек и грохот выстрелов, что и он имел возможность прославиться и занять место между крепостями Европы.
Барабан, благодаря своему воинственному голосу, замечательному действию, даже благодаря своей неуклюжей и комической форме, стоит особняком среди других гремящих инструментов. И если правда, как я слышал, что барабаны покрываются ослиной кожей, в этом есть едкая ирония! Точно недостаточно в течение жизни многострадального животного его кожа терпела, то от ударов лионских купцов, то от самонадеянных еврейских пророков, ее и после смерти осла не оставляют в покое! Из его бедного крупа выкраиваются куски кожи, натягиваются на барабан, и день и ночь гремят вдоль улиц каждого гарнизонного города Европы. На высотах Альмы и Шпихерна и везде, где развевается красный флаг смерти, и она разносит удары вместе с выстрелами пушек, с полком идет мальчик-барабанщик, который с бледным лицом шагает по телам своих товарищей и колотит по куску кожи из крупа мирного осла.
Обыкновенно, когда человек колотит по ослиной шкуре, он вполне непроизводительно тратит свои силы; мы знаем, какое это имеет слабое действие при жизни осла, как мало шагу прибавляет он от побоев. Но в новом и мрачном его существовании после смерти кожа осла сильно вибрирует под палочками барабанщика, и каждый звук от удара по ней западает в человеческое сердце, вносит в него безумие, а в пульсацию крови то биение, которое мы в нашей напыщенной речи прозываем героизмом. Не кроется ли в этом некоторая месть преследователям осла? «В старые дни, — мог бы он сказать, — вы колотили меня, заставляя взбираться на холмы и спускаться с них, колотили в долинах и на горах, а я все терпел; но теперь, когда я умер, эти удары, еле слышные на полевых дорогах, превратились в потрясающую музыку перед бригадой; за каждый удар, который вы роняете на мой прежний плащ, вы платите тем, что вы видите, как один из ваших товарищей шатается и падает».
Вскоре, после того как барабанщики прошли мимо кафе, Сигаретка и Аретуза почувствовали желание спать и отправились в свой отель, бывший только через одну или две двери от кафе. Хотя мы были довольно равнодушны к Ландреси, но Ландреси не остался равнодушным к нам. Мы узнали, что в промежутках между шквалами народ сбежался смотреть на наши лодочки. «Сотни людей, — так говорил отчет, хотя это плохо вязалось с нашим понятием о городке, — сотни людей осматривали их в том угольном сарае, в котором они лежали». В Ландреси мы превратились во «львов». Мы то, бывшие накануне вечером разносчиками-торговцами в местечке Пон!
У самой двери отеля нас нагнал сам «juge de Paix», деятель, насколько я понимаю, вроде шотландского шерифа. Он вручил нам свою визитную карточку и пригласил нас пойти поужинать к нему, пригласил так мило, так вежливо, как только умеют говорить французы. Этим мы окажем честь Ландреси, сказал он, и хотя мы отлично знали, что могли принести мало чести городу, но решили, что не принять приглашения судьи было бы грубостью.
Дом судьи стоял очень близко, это было отлично устроенное помещение холостяка с интересной коллекцией старых медных сковород, висевших по стенам. Многие из них были покрыты очень искусной резьбой. При виде их невольно являлась мысль о том, сколько колпаков склонялось над этими сковородами, сколько над ними раздавалось шуток, сколько близ них было сорвано поцелуев, сколько раз они безо всякой пользы красовались на ложе смерти. Если бы сковородки могли говорить, о каких только нелепых, отвратительных сценах они ни рассказали бы нам!
Вино судьи было превосходно. Когда мы похвалили одну бутылку, хозяин дома заметил: «Я и не говорю, что она из худших». Право, не знаю, когда англичанин научится любезному гостеприимству. Оно достойно изучения, украшает жизнь и придает значение самым обыденным минутам.
За столом сидело еще два представителя Ландреси. Один был сборщиком каких-то податей (каких именно, я забыл), другой, нам сказали, занимал место главного нотариуса городка. Итак, в силу случайности, все мы пятеро были более или менее причастны к юриспруденции. Благодаря этому беседа должна была сделаться профессиональной. Сигаретка прекрасно излагал законы. Потом я перешел к шотландскому закону о незаконнорожденных, о котором, с удовольствием могу сказать, ровно ничего не знаю. Чиновник и нотариус, оба люди женатые, стали обвинять судью, холостяка, в том, что он первый навел беседу на эту тему. Судья опровергал их обвинения с очень довольным, веселым видом, какой в подобных случаях является у всех людей — французов и англичан. Как странно, что все мы, в минуты дружеских бесед, любим, чтобы нас считали негодяями по отношению к женщинам.
По мере того как надвигался вечер, я находил вино все лучше и лучше; настроение же мое было еще лучше вина; общество оказалось прелестно веселым. В течение всего нашего путешествия нигде ни разу нам не было выражено более значительного расположения. Так как мы были в доме судьи, то не заключалось ли в его любезности известной доли официального приветствия? И вот, вспомнив величие Франции, мы отдали дань ее любезности. Ландреси уже давно спал, когда мы вернулись в наш отель; часовые его укреплений ожидали рассвета.
ГЛАВА X
Канал Самбры и Уазы. Барки
На следующий день мы отплыли поздно и под дождем. Судья под зонтиком любезно проводил нас до шлюзов. Теперь относительно погоды мы выказывали такое смирение, которого не часто достигает человек где бы то ни было, кроме шотландской горной страны. Лоскут синего неба или просвет солнца заставляли наши сердца ликовать и петь. Когда шел не особенно сильный дождь, мы находили день почти хорошим.
В дали канала стояли длинные линии барок, многие из них казались нам очень нарядными и похожими на корабли. Их покрывал слой архангельского вара, кое-где они были размалеваны зеленой и белой краской. На некоторых виднелись хорошенькие чугунные перила и целый партер из цветов в горшках. Дети играли на палубах, обращая так мало внимания на дождь, точно выросли в Шотландии. Мужчины удили рыбу, забрасывая лесы через планширы, некоторые сидели под зонтиками, женщины стирали. Каждая барка могла похвалиться своей собакой, не чистой породы и исполнявшей обязанности сторожа. Пес яростно лаял на байдарки, провожая нас до конца своего судна, и таким образом передавал право слова собаке следующей барки. Мы видели около сотни этих судов в течение дня, все они стояли друг за другом, выстроившись, как дома улицы. И на каждой барже нас встречала собака. Мы точно осматривали зверинец, как заметил Сигаретка.
Странное впечатление производили эти маленькие города. Они, с их цветочными горшками, дымящимися трубами, стирками и обедами, казались принадлежностями пейзажа, навсегда прикрепившимися к одному месту. Между тем я знал, что едва откроется канал внизу, как барки распустят паруса или впрягут лошадей и рассеются по различным частям Франции, случайная деревня распадется. Дети, игравшие сегодня вместе, каждый у порога жилища своего отца, где и когда они встретятся?
Некоторое время нас занимал разговор о барках; мы предполагали провести старость на каналах Европы. Мы мечтали медленно двигаться, то плывя вдоль быстрой реки, на буксире у парохода, то по целым дням ожидая бечевых лошадей на каком-нибудь незначительном соединительном водном пути. Предполагалось, что мы займемся на палубе гончарным ремеслом; мы уже видели, как во всем величии старости сидим на нашей палубе, а наши белые бороды спускаются нам до колен. Мы собирались увлечься
