поэмы о революции — «12» Блока и поэму Белого.
Да, кстати, Мочульский меня подвел. Он пишет о жене Б<елого>, Анне Алексеевне («Асе»)[100] так, что я понял: ее уже нет на свете, поэтому и процитировал эпизод с Кусиковым. Оказалось, что умерла ее сестра, а она жива, находится в Дорнахе, в Швейцарии, и получился «гаф» — пришлось свалить вину на покойника, тем более что он виноват.
По поводу идеи съезда — до сих пор с нею возятся, и до сих пор еще ничего определенного сказать нельзя.
Крепко жму руку.
Ю. Терапиано
17
15. VII.55
Многоуважаемый Владимир Федорович,
Вы, вероятно, уже получили «Литературный современник». Я сейчас пишу о нем[101]: в общем, мог быть гораздо хуже; абсолютно пошл только Сургучев[102] (к тому же была эта пьеса напечатана еще в России в 1920 г. — есть что доставать из прошлого!). Стихи, конечно, тоже не все на высоте.
Вы меня озадачили: «Пиковая дама» написана во Флоренции; «“Мертвые души” — в Риме…» (не все). Как это, т. е. «во Флоренции», нужно понимать? Ведь Поплавский свидетельствует, что «П<иковую> д<аму>» Чайковский писал в России, в Клине? Разъясните, пожалуйста, в чем дело.
Как Вам нравится личность Ореуса, Коневского?[103] Стихи его дубоваты, но идеи замечательны.
«Анненский видит больше красок…» Покойный Зноско-Боровский написал целый труд о «красках у поэтов»[104], я читал некоторые главы, поэтому, по ассоциации, вспомнил.
Почему же Мира Блевицкая, а не Лирра Бленстей? — Какую чушь написал о ней Бернер[105], и каким соловьем разлился Трубецкой [106] о своих двух музах — Прегель и Яссен. Впрочем, мой совет ему: «Не сравнивай», обидятся обе.
Не верю, что Христос презирал фарисеев; он не мог презирать, как не мог смеяться. А духовность никакое образование не «разовьет», или это будет профессорская духовность a la Fedotov[107]. Словечко Гиппиус о нем: «Ягненок подколодный!»
А о Голохвастове[108]: «Атлантида» была когда-то прислана Мережковскому. Гиппиус давала фунт шоколадных конфет тому, кто прочтет и докажет это. Я польстился, начал читать, но сдался. А рисунки такой «мировой пошлости», что просто мутит.
Верно о Набокове — да и многое вообще верно. Формалистами «Париж» (условно-собирательный) занимался в 30-х гг., но, видимо, самая идея формального метода для него слишком ученая — так, в буквальном смысле, а поэзия, «прости Господи…». Самое страшное для искусства — это профессор (напр., Вейдле), а самое страшное для поэзии — стихи профессора (или профессоров, например Страховского[109], того же Вейдле[110] и т. д.).
Все-таки в «Л<итературном> совр<еменнике>» Вы представлены лишь «максимами»[111]; «Грани» же получил, но еще не читал, т. к. был занят «Соврем<енником>» и другими книгами. Посмотрел в окно: зной, грозы, деревья еще в цвету (липы — удивительно долго цветут), а тут — 1) читай; 2) пиши; 3) читай и т. д. А что — «для себя», спрашиваю себя, и кому это нужно?..
Вот Швейцер опять в Париже… его пригласили принять участие на «съезде русских писателей» — согласился!!! А самый съезд — провалился, т. к. никто не захотел сидеть с самостийниками из Мюнхена и говорить «свободе» по заранее установленным образцам. Печально лишь то, что теперь никого уже из-за океана не выпишут.
Как Вы относитесь к статье Адамовича в «Опытах»[112] (в общем — «так и было») и об «Опытах»[113] — от 19/VI, воскресенье? Он заступался здесь за Вас, когда нападали на Вашу поэму, но как-то не сумел сказать, в чем же «прелесть неудавшегося снимка» — и жаль, что не сказал, в чем, по его ощущению, эта прелесть. Впрочем, всегда так: проходит какое-то время, потом кто-то берет твои слова, перетолковывает их по-своему и «возражает», как Нарциссов[114]. И зачем ему беспокоиться, все равно не поймет, в чем дело, — не «парижане» «лучше», а то, что, вместо следования хорошим образцам, произвели бы переоценку ценностей, как некогда «парижане», и попробовали бы найти свое лицо, свою «ноту» — но этот разговор не для Нарциссовых. (Знал я одного — псевдоним: «Аттис» — совсем уж эстетно!) Крепко жму руку.
Ю. Терапиано
18
3 октября <19>55
Дорогой Владимир Федорович,
Ваша встреча с Вишняком напомнила мне давнее происшествие: кажется, в 1926 г. у Цетлиных[115] был обед, с «приглашенными» «старшими» и «молодыми» писателями, тогда еще по-настоящему молодыми. Гиппиус и Ходасевич начали уговаривать Вишняка печатать «молодых», хотя они и «без политики», и «не собираются разгромить злых большевиков в звонких хореях и ямбах». На сторону Вишняка стали его коллеги по редакции — Фондаминский, еще кто-то (не помню)… Тогда Гиппиус: «Ну вот, видите, Вишняк сам будет писать стихи — хорошие, с направлением» — и пристала к Вишняку так, что он побожился: «буду печатать молодых», только в покое оставьте!
Жаль, что нет Гиппиус и некому пристыдить Вейнбаума. Нельзя на месте литературном, в начале страницы, помещать пересказы «своими словами» Ходасевича о Маяковском (в данном случае я за Маяковского!) или нашего друга Нарциссова. Он переделывает себе на потребу чужие слова, — видимо, советская полемическая тактика, — и демонстрирует свое невежество. Ему отвечать нельзя, но следовало бы как-нибудь написать о любителях «ясности».
Кто нападает на Иванова? Здесь никто не нападает, но широкая публика его «не понимает», а любит Смоленского (мелодекламация с надрывом, талантливая, но безвкусная). Почему Вы зачислили Цветаеву в «эмигрантские поэты»? Насколько Иванов развился в эмиграции, Цветаева в эмиграции скорее «свихнулась» как-то, лучшее же все она (за исключеньем немногого) написала в России. Ходасевич тоже лучшее написал в России (стихи), — «Тяжелая лира» на 1/2 только «эмигрантская», а «Европейская ночь» — почти упадок, перед тем как перестал писать. Законная эмигрантская триада — Иванов, Поплавский, Штейгер. Впрочем, последние два не успели дать много, и в этом смысле их трудно ставить на одну линию.
Прочтя о Чайковском у Вас, я предсказал сразу, что большинство читателей решат, что Вы говорите о Пушкине. А Иваск — просто блестящ — правда, по-русски, а не по-парижски, — ишь что выдумал:
