того-то». Иду. «Заверни к другому...» Заворачиваю. Глядь, уже половина девятого. А, будь вы неладны... Ноги гудут: походи-ка в мой возраст рассыльной. Видел, наверное, солдатик, сколь паровозов бегает? То-то, много. А на каждом паровозе три человека полагается. На работу их вызвать надо? Надо. Мол, изволь, твоя машина на станции. Расселились люди по всему городу. До ближнего верста добрая. Считай, тридцать душ вызвала, клади тридцать километров. Вот она, работка наша вызывальщицкая...
— Отмирающая профессия, — заметил Юрий, все еще приглядываясь к старухе и не решаясь исполнить задуманное.
— Покамест помрешь, ноги вдребезги разобьешь, — рассуждала Ульяна. — В армии эвон сколь машин-то разных... А ты все вышагиваешь, солдат. Без живых рук и ног немыслимо...
— Спутники без людей обходятся, вертятся себе, — откликнулся Прохоров.
— Без людей толку мало: вертится, вертится, да и поминай как звали! Человек всему голова, — слышал Юрий ее поучение. И начинал сердиться на себя, на эту старую женщину, на беспрерывный дождь, на ефрейтора, что отправил его в такую дрянную погоду.
— Позволь, мамаша, помогу, — Юрий указал на горбовик.
Женщина вскинула на него удивленные слезящиеся глаза. И в них Юрию почудилась хитрая насмешка.
— Ладно, сама как-нибудь. Благодарствую.
Это усилило подозрения Прохорова: дело нечисто! И он загородил старухе дорогу.
Из-под гнилой колодины выпорхнул черный с красной грудкой дятел. Крикнул что-то свое сварливо и стрелой улетел в гущу осинника искать новое убежище от дождя. Кто его спугнул? Юрий настороженно проводил дятла глазами.
Ульяна покачивала взлохмаченной головой.
— Сам-от заморозился, сердешный. Ишь, пар-то дымит, как на загнанной лошади. А я привычная. Десять таких-то, как ты, соколик, поставила на ноги. Втянулась в тягости-то...
Юрия раздражала говорливость Ульяны, ее медлительность. Но без нее Прохоров не мог уйти: солдат теперь не сомневался, что она причастна к тревоге. И он строго поторопил:
— Поживее, мамаша!
— Хорошо, солдатик, хорошо, — говорила женщина, освобождая затекшие плечи от громоздкого груза. — Притомилась, ты угадал. На работе вчера, чай, тридцать верст оттопала. До ягодных мест пятнадцать километров считается, а хоженых все двадцать наберутся. За сутки полсотни километров наберется. Это как? В мои-то лета...
Юрий с силой тряхнул горбовик: проверить. Внутри мягко пересыпалась ягода. И Юрию почему-то стало веселее. Он приветливее глянул на старую женщину, вдел руки в лямки и с трудом взгромоздил ящик на плечи. Солдата качнуло.
— Ружьё давай-ка мне, — сказала Ульяна.
Прохоров снова насторожился в душе.
— Оружие? Не положено!
Пошли молча. Не удержавшись, Юрий с грузом сбежал по крутизне и попал в воду выше колен, сердито побрел на сухое. Старуха мелкими шажками спускалась следом.
А дождь лил и лил... Ручей вернулся в узкое русло, зажатое меж отвесными скалами, пенился, бурлил, бубнил, как в бочке. Ветер по-прежнему неистовствовал вверху. Но Юрию стало теплее: горбовик грел. Подозрительность сменилась в нем жалостью к натруженной женщине. Станет такая хилая старуха ввязываться в опасные переделки! Юрию было совестно за свои страхи и сомнения.
— А чего в шалаше не переждали погоду? — спросил он участливо.
— Завтра утром на дежурство... Да, по правде сказать, компаньоны не приглянулись...
Юрий шел весь в напряжении: горбовик вдавливал его в землю. Сгущались синеватые сумерки, нужно было не потерять провод. По расчетам Прохорова, до контрольного поста оставалось километра два. Но бежать теперь он был не в силах, да и попутчица не поспела бы за ним. Услышав отзыв старой о мужчинах, он стал внимательно следить за ее словами.
— Заметила, у всех троих совки новенькие, видать, не бывалые в работе доброй, — сипло, с перерывами толковала женщина, семеня рядом с Юрием. — Главное, ручки полые — жесть в трубочку скатанная. Незадачливый, думаю, человек мастерил: в рукоять-то надо деревяшку. Ягоды когда наскребешь, ручка равновесие придает. Рука устает меньше. Говорю это им по-хорошему. А они быстро так зыркнули друг на друга: мы, мол, сильные. И вправду, бычиные шеи...
Солдат с обостренным вниманием слушал попутчицу и не спускал глаз с провода. Линия все по- прежнему тянулась по деревьям, то ныряя под кручи, то выпрямляясь на пологих спусках.
— Под утро по нужде выползла из шалаша. Светать стало. Слышу, внутри вроде всполошились: «Где старая?» Думаю себе, заботливые попались. Вдруг зло так: «Выдь, без шуму чтоб!» «Варнаки беглые!» — ахнула я. Да к костру, сучьев смолевых набросала. И вроде мне треск в лесу примерещился. Только ют варнак выглянул из шалаша, я и скажи: «Идет кто-то! Слышь, валежник ломает?» И остальные заспешили в ягоды, а до того завтракать собирались. А тут — ты...
— Что же вы мне тогда не сказали? — упрекнул Юрий. «Так вести себя могли лишь опасные люди»,— подумал он.
— Их трое, ты один. Я не в счет. А может, мне и приснилось? Я баба. Жизнь-то мяла, терла, кидала по ухабам без жалости. Десять детей было, солдатик, десять, как пальцев. Семь сыновей и три дочери. Веришь, сердешный, сядут, бывало, за стол: тазик со щами на середку-, а мало — два! Черпают ложками: где же каждому тарелку? Все рабочие, все едоки. Семья большая, а пошла на распыл... Старшую дочь в Бичуре кулаки порешили, когда против нашей власти бунтовали в тридцатом году. Она, дочь-то, смело учила семейских казаков новым порядкам. Другую Байкал прибрал: рыбачкой ходила. В шальной баргузин замотало...
Старуха перекрестилась, догнала Юрия, тронула его за плечо:
— Давай, сынок, понесу. Тяжелый, поди, пуп трещит?
— Ладно. Поспевайте. У меня дело спешное, — хрипло отозвался Юрий, широко шагая по воде: ручей залил тропу во всю ширину.
— Помоги тебе бог! Так вот, сыновей у меня было семь, и один за другим на войну ушли. Получила шесть похоронных... А красавица Груня на японца отправилась в сорок пятом. В дальнем китайском городе сложила русую голову. Вот и остался один Сократ, кочегаром на паровозе.
— Сократ? Выдумают же! — Юрий даже приостановился от удивления.
— Мой это покойник все... Нравились ему непонятные имена. Я ему — Елисеем назовем. По-русски, крещеное имя. Ласковость в нем. Нет, заладил: мол, Сократ — самый первый был насупротив бога. Мой-то попов недолюбливал, не переносил их... Твердо держал семью. Крутенек был, что зря говорить. И Сократ в него удался, в отца родненького. Вот видишь?
Старуха тронула скулу. И чтобы Юрию было лучше видно, повернула к нему лицо.
Прохорову открылись совсем другие, чем прежде, глаза: быстрые, с живой лукавой искоркой.
— Он стукнул, Сократ, в сердцах, ненароком. Подвыпивший, значит...
Юрий, занятый своими думками, придавленный тягостной ношей, промокший до нитки, не хотел и рта раскрывать. Но, услышав чудовищное для него признание, не удержался.
— Сын ударил?! — возмущенно воскликнул он. — Какой подлец!
— Не приведи бог никому такие страсти. Драчливый удался, прости господи. В отца пошел: буйне- хонек!
Юрию теперь казалось понятным, почему старая женщина отчаялась в такую ненастную погоду пойти в тайгу: нужда погнала. Солдат шагал и все думал, как он расскажет товарищам в роте о Сократе, как они пошлют делегацию в паровозное депо, будут стыдить непутевого кочегара...
— Отец удалой был. Работал умеючи. Мастера такого по печкам во всей Сибири не сыскать. Выпивал.тоже ладно. Ну, когда в меру... Пройдем, быва-лоче, по кругу с ним — земля качается. Весь город сбегался. Ловок был, строен, что напрасно говорить. До сих пор в депо помнят... «Уля ты моя, ненаглядная, Ульяна Федоровна, свет в окошке, — говаривал мой-то, когда трезвый. — Кровинушка моя живучая. Вырастим детей да будем ездить к ним по гостям. В десять мест. Года не хватит...» А сам под Смоленском как лег стрелять по немцу, так и не поднялся. Вот и осталось у меня дитя одно, былинкой. Ездить не надо,
