Распознать антикваров среди приезжей публики не составляло труда. Смотреть на «Мадонну» им было недосуг, они вроде как спешили, быстро озирались по сторонам, желая убедиться, что конкурентов здесь нет. Потом спрашивали, нельзя ли поговорить со мной без свидетелей. И я вел их в мастерскую и задергивал драпировку.
— Ты решил насчет цены? — таков непременно был первый вопрос.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — говорил я.
— Да ты не стесняйся. Назови сумму.
Все они разговаривали со мной снисходительно, высокомерно. Для них я был недоумком, которому выпала немыслимая удача.
— Вообще-то я думал оставить ее у себя, — говорил я. — В моем приватном собрании.
Некоторые из них с легким удивлением спрашивали, какие еще мастера есть в моем собрании. Но большинство говорили только:
— В конечном счете ты ведь назначил цену. В глубине души. Назови сумму-то.
А кое-кто добавлял:
— Ради Бога, не связывайся с аукционными фирмами. Надуют тебя.
— Никто меня не надует. А цены у нее нет.
— Стало быть, ты все же делал прикидки.
— Нет. Никаких прикидок я не делал.
— Но ты не против, чтобы тебе назвали цену? Так, для примера.
— В таком случае я предпочту получить предложение на бумаге. Подписанное, заверенное и действительное как минимум в течение полугода.
За ту неделю я получил восемь оферт, аккуратно написанных, с заверенной подписью. Они лежат у меня в ящике под телефоном. Некоторые не приезжали, а только звонили по телефону. Исполнительный директор одной из крупнейших в Норланде лесопромышленных компаний позвонил как-то поздним вечером и сообщил, что мог бы выложить столько-то и столько-то миллионов. Я видел его фотографии в «Новостях недели» и знал, как он выглядит.
— Но вы же не видели картину, — сказал я.
— Я привык покупать не глядя, — ответил он. — Каждый год покупаю миллионы сосен и елей, которых никогда не видал.
— Об этом я не подумал, — сказал я.
— Для меня искусство должно быть сюрпризом и являться аки тать в нощи. Покупать картины, знакомые вдоль и поперек, нет смысла, лучше уж писать их самому.
— Обещаю все взвесить, — сказал я. И записал номер его телефона. — Дам знать, если дело обернется так, что я не смогу сохранить ее за собой.
Однажды рано утром в дверь громко постучали, я только-только отвязал от запястья проволоку и стоял, держа под мышкой свернутый матрас. Оказалось, пришел Гулливер.
— Можно войти? — спросил он.
— Милости прошу, — сказал я.
При этом я ничуть не покривил душой; целыми днями вокруг толклись только чужаки, а его я вроде как знал давным-давно.
— Мы одни? — спросил Гулливер.
— Да. Одни.
— Я к тебе с предложением. На сей раз ты не отвертишься. Каждый человек рано или поздно приходит к выводу, что больше упираться не стоит.
— Я ни о каких предложениях не просил.
— Мы учредили консорциум. Я и несколько моих коллег. Мы бы не стали этого делать, если б ты напрочь отвергал любые предложения. Такова предпосылка.
— У меня есть и другие предложения, — вставил я. — Они тут, в ящике.
— Вот как. Ты их даже не читаешь.
— Пусть себе полежат, ведь они некоторым образом связаны с «Мадонной».
— Но наше предложение ты прочтешь, — сказал он. Достал из заднего кармана бумажник, открыл его и вытащил сложенный листок. — Думаю, большей суммы тебе не предложат. Хотя для нас это не предел.
Я поставил матрас на пол, прислонив к стопке писанных маслом картин, и развернул листок, а Гулливер сказал:
— Черт бы его побрал, Дарделя этого. В моей жизни это самая крупная сделка. — На секунду его отвисшая нижняя губа дрогнула вроде как от волнения.
Читая сумму, я заметил, что руки у меня дернулись, словно хотели тотчас порвать листок. Я понял, что он имел в виду, говоря, что большей суммы мне не предложат. Огромная цифра, точно кулак, ударила меня прямо в лицо.
— Прошли те времена, — сказал я. — Те времена, когда на искусстве срубали большие деньги. Так было несколько лет назад. Теперь ценится недвижимость за рубежом.
— Мне на это начхать, — отозвался Гулливер. — Мы в консорциуме решили: она — само совершенство. Так по телевизору говорили. А совершенство риску подвергать нельзя.
— Все подлинное — совершенство. Ничто не может быть иным, чем оно есть. — Еще мне удалось сказать: — Но твою бумажку я положу в ящик, к остальным предложениям.
А затем я попросил его уйти. Мне, мол, надо одеться. В любую минуту могут прийти клиенты.
В те дни я действительно продал несколько картин, писанных маслом, в золоченых рамах. Казалось, «Мадонна» заразила своими флюидами неподдельные, ручной работы пейзажи, и они словно бы стали еще подлиннее, еще правдивее, оттого что находились с нею рядом.
В дверях Гулливер сказал:
— Я видел, попадание было почти в яблочко. Судя по твоей физиономии. В конце концов ты поймешь, что выбора у тебя нет.
Тут я все-таки должен упомянуть, какой пейзаж видели вокруг те, кто приходил ко мне и к «Мадонне». Они же как-никак видели его. Когда они приходили утром, до полудня, озеро пряталось в тумане, поселок начинался там, где кончался туман. За последними домами — это трехэтажные доходные дома, построенные муниципальным жилищным фондом еще в шестидесятые годы, — тянулись поля. И простирались они далеко, до самого низкого горизонта, где начинался лес. Некоторые говорили про лес, что это горы. Но какие там горы, просто глинистая равнина сменялась мореной. Среди дня туман исчезал, и тогда было видно, по сути, одно только небо. Хотя иной раз над рекой оставалась полоска мглы, как бы тонкий, змеистый клуб дыма, который уплывал прочь, по-настоящему нигде не кончаясь. Кроме неба, можно было заметить дубы, ясени и липы во дворах. Когда эти люди, ну, те, что приезжали посмотреть на «Мадонну», отправлялись восвояси, им приходилось мили две ехать сквозь туман, чтобы выбраться на магистральное шоссе.
В один из первых дней кто-то спросил, как я обеспечиваю ее безопасность.
— Ночую возле нее, — ответил я. — И привязываю к запястью медную проволоку, закрепленную на раме.
Сказал и тотчас сообразил, как неубедительно и убого это звучит и как ребячлива моя затея. Вот и позвонил в страховую компанию, где с давних пор была застрахована наша багетная мастерская. Оборудование и склад, 50 000 крон.
Все оказалось не так просто, как я себе представлял. На случай кражи требовалась сигнализация. И нужно было точно указать стоимость «Мадонны». Я назвал сумму, обозначенную в Гулливеровом предложении, даже запнулся несколько раз — язык не поворачивался произносить такие цифры. Потом спросил, не поможет ли страховая компания с установкой сигнализации. И во что мне это обойдется.
В тот же день после обеда они прислали своего сотрудника. Он осмотрелся и сказал:
— Две тысячи за сигнализацию. И одиннадцать — за страховку.
— Таких денег у меня нет.
