– Спасибо, не хочу, – повторила мать, и в ее голосе чувствовалась ярость от того, что отец посмел принести эти пончики в дом.
Я выбрал пончик с шоколадной глазурью, чем вызвал одобрение отца.
Он ласково взял мой подбородок в свою лапищу и легонько потряс его. Его пальцы пахли диковинно: резкий запах хлорки. Краем глаза я заметил, что и манжеты его сорочки в той же пудре.
– Молодчина. Пончик – дело недурное.
– Не прикасайся к мальчику, Клод!
– Не прикасаться к моему сыну? Это что еще такое?
Ее голубые глаза блестели как сталь из-под полуприкрытых век.
– Бен, забирай пончик – и иди к себе.
– Но я еще не...
– Бен!!!
– А как же хлопья?
Отец смиренно промолвил:
– Иди, Бен, иди.
Моя мать была женщиной миниатюрной и ростом чуть выше полутора метров. Однако отец, здоровенный детина, подчинялся ей беспрекословно.
Ему, похоже, даже нравилось подчиняться ей.
У него на этот случай была любимая шутка: будто мало в мире хлюпиков, ей подай командовать Клодом Трумэном, человеком-зверем!
Я пошел восвояси. Но далеко не ушел, остался подслушивать в гостиной.
– ...моего дома!
– Что-о?!
– Я сказала, вон из моего дома! Проваливай!
– Энн, что я такого сделал?
– Клод, у тебя в волосах – сахарная пудра. Мы живем в маленьком городке. Ты хочешь выставить меня на всеобщее позорище?
– На... на позорище?
– Клод, не надо! Не надо говорить со мной, словно я дурочка и словно я одна в городе не знаю, что происходит. Я не дурочка, Клод!
В то время я, конечно, не до конца понимал происходящее. Но уже тогда я осознавал всю хрупкость взаимоотношений отца и матери. Задним числом мне кажется, что я понимал это чуть ли не с младенчества.
С одной стороны, взрывной характер отца, его приступы слепой агрессии, его «кобелиные привычки», его непомерное эго.
С другой стороны, сильная личность матери, нетерпимой и бескомпромиссной.
Брак таких двух людей не мог быть стабильным.
Он мог быть счастливым или хотя бы не совсем несчастливым, но прочным – никогда.
Порой отец и мать казались влюбленными молодоженами: по воскресеньям после полудня исчезали наверх, в свою спальню, днями ворковали и нежничали друг с другом, целовались в губы и пересмеивались, то и дело намекая на какие-то пикантные подробности своей супружеской жизни.
В другие времена нельзя было не чувствовать враждебного напряжения между ними.
Узы их брака скрипели и стонали, как канаты лебедки, поднимающей непосильный вес.
Подростком я даже воображал, что настоящая любовь и должна быть такой: не что-то однородное, с постоянным градусом, а что-то вечно мятущееся – между жаром и льдом, между сюсюканьем и криком.
От избытка любопытства я приоткрыл дверь на добрую ладошку, чтобы ничего не пропустить, – и был тут же обнаружен.
Отец увидел мои широко распахнутые глаза, проклятущий пончик в руке – и его настроение переменилось. Он как-то весь обмяк и устыдился. К моему величайшему удивлению, он капитулировал перед матерью сразу и безоговорочно, спросил только:
– Когда я могу вернуться?
– Когда я буду к этому готова.
– Энн, не мучь меня. Скажи прямо – когда?
– Как минимум через неделю. А там посмотрим.
– Энн, куда мне податься-то? Я вымотан.
– Иди в участок. Или еще куда – мне плевать куда. Только не в кондитерскую.
После того как отец ушел, мать взяла злосчастную коробку, и мы пошли в кондитерскую – вернуть пончики.
