Кирилл Усанин
(Попов Николай Петрович)
Разбуди меня рано
Шахтерская идиллия
Меня ждали на шахте к одиннадцати часам вечера, а время уже подходило к половине двенадцатого. И надо же было такому случиться именно сегодня, в мой первый рабочий день. Я, как мальчишка-ученик, позволил себе опоздать. Все, конечно, вышло из-за матери. Она божилась, что разбудит в самый срок. «Вся ночь впереди — намаешься. Каково будет…» Я послушался — и вот… Все еще слышится в ушах ее испуганный голос: «Господи, какая я дура! Подвела тебя, родименький. Что подумают-то, что? Скажут, лентяй мой сын, непутевый, скажут…»
Я на мать не обижался, я сердился только на самого себя да еще невольно поминал нехорошими словами начальника участка Губина. Неужели он, руководитель, не мог отправить меня с добычной бригадой во вторую смену, с трех часов дня? Как будто не знает, что человек — новый, пришел впервые, ему нужна и моральная поддержка и помощь со стороны горного мастера, который бы там, под землей, в лаве, все, что нужно, показал, успокоил.
Так нет же, Губин даже и не подумал об этом. Он коротко спросил:
— Ты новенький? Очень кстати. Мы тебя вечером пошлем, не возражаешь?
— Ваше дело, — ответил я и вздохнул.
Это ему, видать, не понравилось. Он, поднявшись из-за стола, уже строго сказал:
— Так вот, Сушков, в одиннадцать часов вечера. Пойдешь со взрывником. — И, выходя из кабинета, остановился, примирительно, как мне показалось, добавил: — Ты уж не серчай. Дела такие…
Да, часы на автобусной остановке показывали ровно половину двенадцатого, а до шахты еще километра два. Подъехать бы на автобусе, но разве дождешься? Кинув безнадежный взгляд в черноту дороги, я припустил дальше.
Ночь наступила тихая, теплая — настоящая августовская ночь. В небе ярко искрились звезды. Они, как светлячки, мельтешили перед глазами, и с каждой минутой их становилось все больше, и верилось, что все вокруг состоит только из этих светящихся ярких точек. Мерцающие впереди огоньки террикона и копра казались теми же звездами, и хотелось остановиться, чтобы убедиться в обратном, но я бежал все сильнее, на ходу вытирая пот с лица.
Гулко простучал по шатким доскам тротуара, который подступал от шоссейной дороги к порогу быткомбината, рванул на себя дверь, и слепящий электрический свет так полыхнул на меня, что я остановился, и с минуту стоял, утишая разогнавшееся сердце, и чувствовал, как это ни странно, какое-то полное безразличие к тому, что произошло.
Я шел к раскомандировке нехотя, уже готовый принять безропотно крепкую шахтерскую ругань. В самом деле, что я мог сказать в свое оправдание? Только промолчать. Но разве это спасет меня? Так или иначе, завтра станет известно про мое опоздание Губину, и какими глазами он взглянет на меня, что подумает?
С такими, совсем невеселыми, мыслями я и вошел в раскомандировку и остановился на пороге, растерянный и жалкий. Того, кого я предполагал увидеть, в раскомандировке не было. В углу на скамейке сидела одиноко маленькая женщина.
«Ушел!» — гулким взрывом прозвучало безжалостное слово, которое я всю дорогу держал внутри себя.
Мне не хотелось спрашивать о взрывнике у маленькой женщины. Но что же оставалось делать, и я сказал:
— Мне бы взрывника.
Женщина взглянула, улыбнулась, поднялась со скамьи и стала еще меньше ростом, — совсем как девочка, только без косичек, — и мелкими шажками направилась ко мне.
— Взрывника? — спросила она.
— Да… Я тут… — залепетал я, так как понял, что женщина мне ничем не поможет, и стал отходить назад к двери.
Она подступила вплотную и, взяв мою руку в свою, взглянула на часы.
— Ничего, успеем. — И вскинула голову. — А взрывник — это я. Пошли.
Я так и застыл на месте: эта маленькая, хрупкая женщина — взрывник?! Я, конечно, не знал, что такое на шахте взрывник, но профессию эту никогда не считал женской. Я представлял взрывника так: высокий, плечистый мужчина, разумеется пожилой, очень строгий и крепкий на мат.
В нашем дворе жил один такой взрывник. Когда он был выпивши, он выходил во двор освежиться, «размяться», как он говорил, показывал, на что способен, и не упускал случая напомнить о себе: «Я кто? Я — взрывник. Это, брат, понимать надо. Это — не лопатой шуровать. Так-то».
А тут — женщина, маленькая, хрупкая, такие обычно сидят в бухгалтерии.
— Ну, так как же, мы пойдем? — сказала женщина и не оборачиваясь быстро пошла по коридору.
Я поспешил за ней. Она остановилась, покачала головой:
— А мужская раздевалка на втором этаже. Показать?
Оставшись один, я пытался убедить себя в том, что ничего удивительного не произошло. Но стоило мне увидеть ее в шахтерской спецовке, как я снова засомневался: не во сне ли это? Брезентовые затертые брюки, заправленные в крошечные, как раз по ее ноге, резиновые сапожки, оттопыривались. Пиджак, такой же брезентовый и затертый, свисал до колен. На голове поверх черного платка плотно сидела каска. Мешковатая, нескладная фигурка дополнялась перекинутой через плечо сумкой с широкими лямками.
Не дав к себе присмотреться, она торопливо зашагала к уклону. Я едва поспевал за ней и с каждым шагом чувствовал, как мне в новой, хрустящей спецовке неудобно идти: каска то и дело съезжала на глаза, тяжелые боты хлюпали, портянки в них сбились в комок, больно стучал по бедру аккумулятор.
Женщина остановилась так неожиданно, что я едва не наткнулся на нее.
— Ну вот, опоздали, — вздохнула она.
— Как? — испугался я.
— Очень просто. Никто нас вниз не повезет. Самим придется топать. Не устанешь?
— Ничего, — махнул я.
— Ну, смотри.
Только внизу, когда я отсчитал восемьсот девятую ступеньку и привалился к вагону, не в силах поднять руки, чтоб вытереть с лица пот, я понял, во что обошлось мое опоздание.
— Хуже бывает, — успокоила меня женщина и похлопала по плечу. — А ты молодец, не пожаловался. Как звать-то?
— Василием.
— Значит, Васей. А меня зови Машей. Здесь меня все так кличут. Ну, пошли.
На аммонитном складе она получила взрывчатку и капсюли. Вышла оттуда нагруженная двумя большими сумками.
— Бери любую, — сказала она.
Я пожалел ее, попросил переложить часть аммонитных пачек в мою сумку, но Маша опять ответила знакомыми словами:
— Ничего, хуже бывает.
Я чувствовал, что она простила меня, и мне стало легче, свободнее, хотелось заговорить, сказать что-то хорошее, ласковое; то удивление, которое было там, наверху, приглушилось, сменилось тайным восхищением.
