«Ваше дело, — хотелось мне сказать им обоим. — Я и не хочу знать».
Но неизвестность томила меня, подталкивала, и я был уверен: придет час — не выдержу, спрошу. И этот час должен был наступить, раз дело дошло до того, что я стал подходить к Маше так, чтоб она не видела меня, чтоб со стороны взглянуть на нее, по лицу угадать, о чем думает.
Однажды во время работы попросил слесаря приглядеть за конвейером, сослался на то, что лампу сменить надо. Он согласился, и я, будто освободившись от груза бесконечных вопросов, терзавших меня в эти минуты, чуть ли не бегом устремился в откаточный штрек.
Лампу держал в руке, свет прикрывал ладонью, он чуть заметно струился сквозь пальцы, и я на ощупь шел быстро вдоль ленточного транспортера. Лента двигалась плавно, без стуков, шуршала тихо по роликам, и еще издали я услышал вдруг голос, надрывный, стонущий. Прислушался, угадал: Маша поет. Подступил ближе — голос стал четче, даже слова разобрал:
Не слышал я раньше, как Маша поет, и вот — услышал, и стиснуло дыхание, что-то колкое забилось о сердце. Я прикусил губу, заморгал ресницами — так надрывно и стонуще срывались в темноту штрека слова протяжной песни.
Спотыкаясь, медленно отступил, наконец повернулся и побежал, чувствуя, как пылают щеки. «Зачем, зачем я это сделал?» — клял я себя, считая поступок свой гадким, унизительным. Но, чуть успокоившись, уже терпеливо и молча прислушался к мыслям: «Все правильно. Теперь решиться надо, помочь. Опять помочь? Ну и что? Может, так и надо, так должно быть. Да, так должно быть, и я имею на это полное право. Чем скорее, тем лучше. Хватит мучить себя вопросами. Может быть, завтра. А почему бы нет, хотя бы и завтра…»
Но прошел еще день и еще, а я все не решался, все чего-то ожидал, момент удобный выискивал. Хотя бы спросила Маша: «Что с тобой? Сумрачный ты, Вася», улыбнулась бы, что ли. Не замечал я, чтоб обиду она таила. Подойдет, заговорит, о здоровье спросит, о книгах прочитанных, о себе расскажет — что прочла, что посмотрела, что купила. А на спор, на откровенность не вызывала, не намекала даже.
В этот ясный декабрьский день я был расстроен, на работу не спешил, знал, что ко мне подойдет комсорг шахты и опять прочитает нотацию о том, что мне, как члену комитета, не следует забывать о своем поручении — о своевременном выпуске стенной газеты. «Уже месяц висит, — скажет он. — Пора обновить». Будто я без него не знаю, а вот попробуй возрази: «Ни одному же мне писать, на самом деле. Сколько можно!» Возмутится: «Ты редактор. Подыскивай сам людей». Легко сказать — подыскивай… В общем, невесело я чувствовал себя в этот день, хотя и солнце ярко светило, и было морозно, и снег приятно похрустывал под ногами.
Ребята уже выходили из раскомандировки, направляясь в раздевалку. Я поспешил за жетоном, но в дверях меня задержал начальник участка:
— Сушков, подожди.
Когда все вышли, в кабинете осталось трое — я, Губин и Маша.
— Вот, — обратился Губин ко мне, — с Машей пойдешь. Поможешь аммонит донести. Не забыл еще?
— Взрывником? — с удивлением спросил я, взглянув на Машу.
— Да, взрывником, — ответил за нее Губин. — Моя бы воля — оставил бы я тебя, Маша, в этой должности навсегда. Но, увы, закон есть закон. Узнает высокое начальство, всыпят по первое число, а Сушков в своей газетке раскритикует. Так, что ли, Сушков?
Давно я не видел Павла Васильевича в хорошем настроении — по кабинету ходит, одну руку сунул глубоко в карман, другой размахивает, будто что-то рубит перед собой. Маша тоже оживлена, — вижу по тому, как поглядывает на меня, весело улыбаясь.
— Надолго? — поинтересовался я, когда мы с Машей, уже одевшись, торопились к уклону.
— На неделю, наверно.
— Жаль, очень жаль.
— Что так?
— Вместе бы ходили. Разве плохо.
— А зачем? Ты машинист, тебе расти надо, повышать свою квалификацию.
— Нет, мне лучше с тобой.
Сказал я это искренне, от всей души, и Маша, поглядев на меня, засмеялась.
— И оказывал бы мне помощь? Не так ли, Вася?
— Ты уже знаешь? — удивился я. — Тебе Трофимов сказал?
Мы уже подходили к уклону, и машинист подъема махал нам рукой: скорее, мол, скорее!
В трамвае я сидел вплотную с Машей и, пока спускались вниз, на двести пятнадцатый горизонт, поглядывал на нее. «Угадал, конечно, угадал», — убеждал я себя, будто за этой отгадкой находилось то, что должно вновь примирить нас — уже навсегда.
По дороге на лаву она молчала, да и трудно было разговаривать — шли мы друг от друга на расстоянии пяти шагов. Молчала она и в лаве, — некогда было, да и сама работа ответственная, не поговоришь.
И вот я снова сидел в конвейерном штреке, отсчитывал: «…Пять… Двенадцать… Тридцать восемь…» Как и в тот раз, появилась она неожиданно, запыленная, уставшая, минуты две сидела, привалившись к стене забоя и прикрыв глаза, — отдыхала.
Обратной дорогой она заговорила первой, тесно идя рядом со мной:
— Ну как, привыкаешь? Бежать не собираешься?
— Откуда ты это взяла, Маша?
— Да скучный ты больно ходишь, вроде как пришибленный. От меня совсем отдалился. Думал, обижусь за помощь твою? Поругаю?
— Я так и решил. Мне и Трофимов сказал.
— Что он сказал? — быстро спросила она.
— Обидишься, мол. Женщина ты не такая, особенная.
— Так уж и особенная?
— А что, разве не так? — оживился я, радуясь тому, что Маша просто и душевно заговорила со мной, будто ничего и не произошло. — Идешь туда, куда посылают, делаешь все, как надо, не возражаешь. Вообще — безотказная.
— Ну, совсем захвалил, — смущенно проговорила Маша. — Хоть в газетку пропечатывай.
— А что, идея. Возьму и напечатаю.
— Только попробуй! — погрозила Маша. — Тоже мне, нашли героя. Нет, Вася, я просто баба, обыкновенная баба. Да еще незамужняя… Вот что, Вася, я ведь сегодня именинница, приглашаю на чай. Ну как, не возражаешь? А то, может, девушка есть?
— Нет у меня никого.
— Так уж и нет?.. Ну вот, закраснел сразу.
Не верилось даже, что смогла Маша так просто, совсем по-домашнему, пригласить к себе. Казалось, передумает, отзовется шуткой — и разойдемся, пожелав спокойной ночи. Не раз примечал: дойдем до ее подъезда — она торопливо, будто я сам напрошусь, сунет мне руку, скажет: «Тут я сама», и заспешит не оглядываясь. Нет, не забыла, напомнила, как только поднялись на поверхность:
— Не исчезай, Вася, подожди.
Вечерело, мягкие тени сгущались, чернили снег, уже и так потемневший от угольной пыли. Огни со всех сторон, то густые, то редкие, мигали так же ярко, как высокие звезды, и самой яркой, сияющей вычерчивалась в небе звезда на копре.
Неужели через полчаса я буду сидеть в гостях у Маши? Уже давно — чуть ли не в первые дни нашего знакомства — я склонялся к тому, чтобы побывать у Маши, как будто был уверен: придешь к ней домой, поглядишь на то, как живет она, — и станет эта женщина еще ближе, роднее. Меня всегда тянуло к
